SCI Библиотека

В статье анализируется повествовательная техника В. В. Набокова в романе «Бледный огонь», которая отражает постмодернистское недоверие к метанарративам, поскольку ниспровергает формальные элементы художественного текста. Отмечается, что в романе повествование ведется от первого лица ненадежным рассказчиком, Чарльзом Кинботом, который, самовольно выступая комментатором поэтического текста Джона Шейда, бросает вызов устоявшимся повествовательным нормам, что способствует дестабилизации формы романа. Цель исследования — проследить, как иррационалистический подход к языковым номинациям, выбранный Кинботом, усложняет доступ читателя к глубинному содержанию романа. Установлено, что тема стихотворения Шейда, которая является предметом академического комментария Кинбота, обладает неустойчивой формой, поскольку читатель не в состоянии однозначно идентифицировать образы персонажей, определить, является ли представленная версия поэтического произведения окончательной. Подчеркивается, что ненадежный рассказчик, комментатор, повествует о двух различных сюжетных линиях, одна из которых относится к универсуму Нью-Уай, а другая — к воображаемому миру Зембла, колеблется между этими повествовательными линиями, называя себя несколькими разными личностями. Сделан вывод, что психологический профиль комментатора ставит под сомнение правдивость его фигуры, поскольку он не способен оценить актуальность различных фрагментов разрозненной информации.

Понятие «русский мир» в последнее время стало особенно актуальным. Оно является предметом рассмотрения политиков, экономистов, культурологов, историков и др. и обычно связывается с современными политическими событиями. Однако истоки его обнаруживаются уже в русских средневековых художественных и публицистических текстах, причем по мере строительства и укрепления государства и развития социальных отношений развивается и крепнет и понятие «русский мир», неизменно находя отражение в литературных памятниках. События Смутного времени стали большим испытанием и поставили под угрозу уничтожения не только Русское централизованное государство, но и уже сформировавшийся русский мир - явление, в основе которого лежат цивилизационные признаки. Материалом для настоящей статьи служат сочинения патриарха Гермогена, в которых отражаются ключевые признаки русского мира как целостного явления: православная вера, сильный правитель, единство государства, объединение людей в православии, богоспасаемость и др. Сквозной в сочинениях патриарха является идея сохранения этих признаков, которые в совокупности складывают русский цивилизационный код - идентификационное ядро русского мира. Центральной фигурой в его сочинениях становится законно избранный православный царь - лидер русского мира, к верности которому призывает патриарх. Главным приемом автора является прием контраста, и все анализируемые тексты Гермогена можно рассмотреть сквозь призму обобщенной оппозиции «русский мир - нерусский мир», где слово «русский» имеет не этническое, а цивилизационное значение. Русский мир в сочинениях патриарха предстает как сложившийся цивилизационный феномен, которому угрожает реальная опасность.

Финал романа И. А. Гончарова «Обрыв» (он же, по сути, финал всей романной трилогии писателя) до сих пор остается неразгаданным, а значит, по сути, неясен главный замысел всей трилогии («Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»). В статье главные герои трилогии рассмотрены с точки зрения задушевной для автора идеи о способности человека оставаться «идеалистом» (то есть человеком, не теряющим христианского идеала) во враждебных жизненных условиях, заставляющих «смириться» и приспособиться к неидеальной реальности. Способность к бесконечному движению ввысь демонстрирует только один (автобиографический) герой - Райский. Его духовное развитие в романе - это движение от «страстей» («мытарства») - к «любви», которая «движет солнце и светила». Если смотреть на финал «Обрыва» с традиционной точки зрения, он может вызвать недоумение («концовка „Обрыва”… оставляет вопросов больше, чем ответов»): конца истории, по сути, нет, поездка в Италию, впечатления Райского от музеев, искусства и «старых камней» Европы описаны в нескольких абзацах и могут показаться сумбуром. Кажется, что, собственно, никакого финала в романе нет: герой просто переместился в пространстве. Но если взглянуть на концовку романа с точки зрения громадных авторских задач, поставленных в трилогии, его запросов на изображение «подлинного идеалиста», человека, способного, несмотря на свои слабости, ценить «небесное» выше земного, стремящегося к «нескончаемой работе над собой», имеющего в себе свойства апостольского ученичества у Христа и идущего за ним все выше и выше, открытый финал романа - единственно верное художественное решение.

Проблематика исследования связана с неопределенностью смысловых механизмов интертекстуального взаимодействия романа Сологуба «Мелкий бес» и повести Пушкина «Пиковая Дама». В исследовательской литературе отмечались частные переклички между этими произведениями, однако системная семантическая связь этих двух текстов до сих пор не выявлена. Гипотеза работы заключается в том, что «Пиковая Дама» Пушкина выполняет функцию структурного прототипа для романа Сологуба «Мелкий бес». Этот структурный прототип собирает в единое смысловое сюжетно-организованное целое отдельные реминисцентные элементы текста Сологуба. Доказано, что Сологуб использует ключевые семантические блоки «Пиковой Дамы» Пушкина, при этом в тексте-реципиенте эти блоки включают в себя как темы, так и мотивы и образы. К числу значимых элементов относятся тема карт, мотив карточной зависимости, мотив сумасшествия, мотив прагматичной женитьбы, «двоящиеся» инфернальные женские образы. Показано, что специфика реализации этой нарративной структуры в тексте Сологуба связывается с инверсией пафоса: пушкинский иронический пафос трансформируется в бурлескно-трагический, а трагические коннотации встраиваются в парадигму комического. Все это позволяет сделать вывод о том, что гротескнопародийная функция является ключевой для интертекстуального диалога Сологуба и Пушкина.

В работе проведён анализ мотивов прозы русского неореализма (рубеж конца XIX - начала XX столетий). Акценты сделаны на мотивах голгофских, что бывает нечасто; они рассмотрены как существенная, но неизученная составляющая русской литературы, культуры означенного периода, характеризующегося стойким тяготением писателей, поэтов, художников к разным сферам мудрости и знания, к числу которых принадлежат библейские канонические и апокрифические тексты. Творческий поиск, художественные типологические переклички в русской прозе анализируются, прежде всего, со стороны мотивов, архетипов, предметного мира и его функций в тексте. Художественные детали мифопоэтического происхождения, будучи смысло- и сюжетообразующими, могут иметь аллегорическое, символическое значение, бытовые детали получать бытийные коннотации. Материал статьи интерпретируется в событийно-биографическом, историко-литературном аспектах; представлены результаты исследования. В центре внимания автора статьи находятся произведения М. Горького, М. Пришвина, Л. Н. Андреева, а из голгофских мотивов выделены мотивы подъёма-восхождения, приближения к смерти и преодоления её с возможным последующим возрождением. Детализация этих мотивов в произведениях литературы дополняет, корректирует сложившиеся научные представления о концепциях личности, человека и мира в неореализме. Поставленная проблема - изучение художественной типологии в неореализме - объясняет охват общей темой указанных творческих индивидуальностей. В работе решались задачи: дополнить представления о функциональной стороне мотивов, архетипов, детально-предметного мира в текстах словесного искусства, определить их биографические, историко-литературные, теоретико-литературные истоки, установить художественную типологию в творческом поиске разных авторов. Решение задач осуществлялось через изучение творческих связей, перекличек, параллелей. Приведены оригинальные находки и сделан ряд заключений. Особый интерес имеют сопоставления творческих индивидуальностей, анализ символики, поэтики. Наиболее значимыми результатами работы стали следующие. Получено новое знание о мотивах, архетипах, элементах предметного мира в структуре художественных текстов, установлена художественная типология между ними. Обновлена методика исследования и намечены перспективы. Использованные подходы к материалу обусловили новизну трактовок наследия писателей, интерпретаций произведений литературы; даны новые оценки известным произведениям, уточнены авторские позиции писателей. Сделаны наблюдения в области изучения эстетики и поэтики прозы. Работа адресована филологам, литературоведам, исследователям русской литературы, культуры XIX-XX веков.

В статье на примере стихотворного «памятника» в русской поэзии исследуется противоположный традиционному вектор развития поэтических форм, названный «мнемонической инверсией». Этот феномен характеризуется тем, что он возникает в русле новой парадигмы художественности, а именно - в эпоху «конца традиционалистской установки как таковой» (С. Аверинцев), в которой благодаря «памяти жанра» художественный ресурс прирастает в количественном и качественном измерениях за счет инновационного авторского подхода к использованию (перифраз, рекомбинирование и синтез структурных компонентов внутри художественного целого, стилистическая манипуляция) прежних поэтических форм. Однако в отличие от указанной (новаторской) возможности обращения с литературным наследством «мнемоническая инверсия» действует антитетично по отношению к основным интенциям канонического периода. Она не просто позволяет манипулировать классическими поэтическими формами, характеризуемыми мнемонической взаимосвязью прошлого с настоящим («память жанра»), а отрицает наследие традиции, даже саму идею следования нормативному жанровому мышлению, предписанному еще «рефлективным традиционализмом» (С. Аверинцев), выступает как способ и средство противостояния ей; следует вопреки основному конститутивному принципу жанростроения, стремится его разрушить, обратить жанровую память вспять. В результате чего «мнемоническая инверсия» становится маркером «пострефлективного антитрадиционализма» - художественно-методологической тенденции, обозначающей и высвечивающей в соответствии с понятийным наполнением антиномичную (диалектически противоположную) сторону литературного процесса и потому заключающую в себе свойства отчужденного восприятия традиции, вывернутой наоборот, при которой «память жанра» трансформируется в «память о жанре», тяготеющую к забвению. Присутствие «пострефлективного антитрадиционализма» особенно становится ощутимым с конца 20-х годов XIX века, оно совпадает по времени со сменой жанровой системы классицизма, катализатором которой, как известно, явились сентиментализм и романтизм.

В статье автор обращается к проблеме взаимоотношений и взаимодействия Л. Н. Толстого и А. В. Дружинина, уделяя основное внимание переписке писателя и критика. Дается целостная характеристика корреспонденции между Толстым и Дружининым, показывается значительное идейное влияние «бесценного триумвирата» и собственно Дружинина на позицию Толстого, формирование его идейных воззрений и литературных вкусов. На ряде примеров доказывается тот факт, что Толстой очень прислушивался к мнениям и советам Дружинина, Тургенев даже опасался того, что влияние Дружинина на Толстого может быть слишком сильным, подавляющим собственно толстовскую натуру. В работе отмечается и трезвое, критическое восприятие Толстым позиции Дружинина. Особенное внимание в статье уделяется истории публикации рассказа Толстого «Разжалованный» в журнале Дружинина «Библиотека для чтения», представлены позиции автора и редактора, который попытался за счет внесения в рассказ максимального объема правок умилостивить цензурный комитет. Оценивается идея выпуска нового литературного журнала, существовавшая в то время в среде сторонников чистого искусства, ее обсуждение Толстым и Дружининым в письмах. Значимой видится готовность Дружинина не только помогать Толстому с новым журналом, но и передать ему «Библиотеку для чтения». Критик активно советовал Толстому в письме различных сотрудников, которые могли бы заниматься художественными разделами или взяли на себя миссию по написанию научных разделов. Рассматривается отношение писателя и критика к возмущению и противлению, в статье показано влияние Дружинина на формирование в Толстом благодарного приятия жизни, стремления к созиданию, но не противоречию и разрушающей борьбе. Сформулированы основные причины постепенного охлаждения Толстого и Дружинина, их отдаления друг от друга, постепенного затухания переписки уже в начале 1860-х гг., во время кризиса в жизни Толстого и его решения оставить литературную деятельность.

Статья посвящена анализу мифологемы гигантской рыбы в произведениях В. Астафьева «Царь-рыба» и Фу Юэхуэя «Рыбий царь», анализируется комплекс мотивов преступления и наказания, покаяния и искупления, связанных с кощунственным посягательством героев на «великую рыбу», рассматривается онтологический статус Царь-рыбы, которая одновременно и феномен объективной реальности, и порождение человеческого сознания, и легендарно-мифологический образ. Образы Царь-рыбы и Рыбьего царя воплощают универсальный комплекс архетипических значений мифологемы рыбы, символические смыслы, возникающие в контексте различных литературных традиций: в аспекте проблем экологической этики русской и китайской деревенской прозы означая катастрофические последствия варварского, бездумного вмешательства человека в гармоничный природный мир, в контексте произведений, основанных на инвариантной сюжетной ситуации встреча/борьба человека/людей с гигантской рыбой дешифруемый как символ величественных божественных природных сил, противостоящих человеку. У Астафьева все символические лики Царь-рыбы возникают как калейдоскоп в сознании оказавшегося в смертельной схватке с ней героя и символика Царь-рыбы сопряжена с мотивами индивидуальной нравственной ответственности человека за нарушение этических законов, у Фу Юэхуэя представлены многочисленные нарративные перспективы восприятия Рыбьего царя, мистической сущности, пантеистически растворенной в мироздании. Глубоко сокрытый смысл жизни, который символизирует живущая в глубине гигантская рыба, открывается астафьевскому герою в его катарсисе покаяния и апелляции к греху, сокрытому в недрах индивидуальной памяти, но его навсегда утрачивают герои Фу Юэхуэя, которые обречены на телесную и духовную энтропию, поскольку вычеркивают легендарного Рыбьего царя как незыблемую основу бытия из своей коллективной памяти и для которых остается лишь гигантский скелет рыбы как символ этого потерянного божественного смысла.

Статья посвящена рецепции И. А. Бродским одного из ключевых для христианства сюжетов - сюжета распятия Иисуса Христа. В ней впервые систематизированы и комплексно проанализированы произведения Бродского 1960-1970-х гг., которые включают аллюзии на соответствующее евангельское повествование: «Исаак и Авраам» (1963), «Речь о пролитом молоке» (1967), «Натюрморт» (1971), «Сретенье» (1972), «Развивая Платона» (1976). Рассмотренные в статье произведения Бродского в основном написаны еще до его вынужденной эмиграции, состоявшейся в 1972 году. Пропаганда атеизма, свойственная советскому обществу, не заставила поэта отвернуться от религиозных тем, но, наоборот, даже стимулировала его вновь и вновь обращаться к христианским мотивам и образам. В статье выявлены основные формы актуализации претекста, а также комплекс устойчивых мотивов (мотив страдания, мотив одиночества, мотив света), характеризующих образ распятия в творчестве Бродского. Предложена новая интерпретация рассмотренных текстов на основе проанализированных аллюзий. Уподобление Христа и лирического героя - это уподобление двух страдающих личностей, не принимаемых социумом (в «Речи о пролитом молоке» и «Развивая Платона») или сталкивающихся лицом к лицу со смертью («Натюрморт»). Характерно в этой связи, что евангельские аллюзии обычно актуализируются Бродским в тех фрагментах текстов, которые претендуют на роль эмоциональных кульминаций. Отсутствие однозначности в трактовке образа распятого Христа, наиболее отчетливо проявившееся в написанных фактически друг за другом «Натюрморте» и «Сретеньи», демонстрирует непрерывный религиозный поиск Бродского, поиск Бога как в пределах земной реальности, так и за ее границами. Этот поиск придает лирике поэта особенную метафизическую остроту, выводя ее за пределы ограниченной с точки зрения религиозности советской действительности.

Исследуя образ самовосприятия в лирике дальневосточной эмиграции, авторы обращаются к этническому компоненту понятия «эмигрант» как концептуально значимому для русской лингвокультуры и определяющему социально-политические смыслы. Дальневосточное порубежье - пространство скрещения исторических и политических судеб России и Китая, русских и китайских этнокультурных и этнорелигиозных традиций, сложнейших этносоциальных процессов и т. д. - основа специфики самовосприятия дальневосточных беженцев. Китай стал лишь временным полустанком на дороге русского рассеяния и пути самопознания русских эмигрантов. На материале стихотворений Н. Алла и М. Спургота авторы исследуют концептуальные основания и типологические черты самовосприятия старших и младших лириков-эмигрантов. Характерно, что к теме самовосприятия из старших поэтов обращалась лишь половина - воспоминания о пережитых страданиях, потерях и разочарованиях не стимулировали стремления к саморефлексии. Образ «русского беженца», «бродяги», «калики перехожего», изгнанного родной матерью-Родиной, доминирует в самовосприятии старших лириков. Этот образ амбивалентен - наделен чертами «живого мертвеца», оборотня, «призрака», «тени». Он весь - в прошлом, окружающие реалии Маньчжурии для него - лишь повод для мнемонической аберрации. В лирике младшего поколения тема самовосприятия становится еще менее востребованной - молодежь ищет возможности обрести социальную стабильность и будущее в стремительно меняющейся реальности, идеалы «отцов» для нее - лишь миф. На смену «беженцу» и «изгою» приходит образ «русского художника», «не лишенного иностранных черт». Его временной континуум лишен памяти о прошлом Родины, одновременно и мыслей о будущем. Несмотря на «сиротство» и «тоску», этот художник обретает «ласковую мачеху» - Китай. Бипатриотизм сознания не мешает его готовности нести дальше по свету русскую культуру, русский язык, русскую литературу.