Статья: ЛИТЕРАТУРНАЯ ТЕМАТИКА ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ В. Н. МУРОМЦЕВОЙ-БУНИНОЙ (2024)

Книга современной венгерской исследовательницы Ангелики Молнар посвящена изучению русской литературы (от классических истоков до наших дней). Автор избирает в качестве методологического ориентира дискурсивную поэтику Арпада Ковача. По мнению ученого, художественное произведение следует рассматривать не только на уровне рассказанной истории, но и в аспекте его текстуальных особенностей: акт письма, «поэтическая организация высказывания», «презентация наррации» должны находиться в центре внимания литературоведа. Именно этой тактики придерживается исследовательница, предпринимая детальный анализ произведений XIX-XXI вв. («Евгений Онегин» А. С. Пушкина, «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, «Дневник лишнего человека» И. С. Тургенева, «Смерть Ивана Ильича» Л. Н. Толстого, «Спать хочется» Чехова, «Дракон» Е. И. Замятина, «Записки психопата» Вен. В. Ерофеева, «Маленькие повести о войне и мире» А. Б. Титова и мн. др.). Разработанная Молнар концептуальная «матрица» сводится к нескольким ключевым положениям: сюжет в литературном произведении является метафорическим переосмыслением самого процесса художественного письма; рассказывание в мире произведения нередко выступает логическим продолжением повествуемых событий; ничто в нарративе не возникает без какой-либо причины, даже если появление тех или иных подробностей не поддается сюжетной трактовке, а это значит, что одна из важнейших литературоведческих задач - выявление неочевидных корреляций в тексте, дополняющих или даже принципиально меняющих его первичное понимание; подлинный смысл повествования раскрывается посредством межтекстовых связей, не ощутимых в плоскости изображенных событий, но заметных на уровне дискурса. Рецензируемая монография отличается смысловой и композиционной завершенностью, вниманием к малоизученным явлениям современной отечественной прозы, ювелирностью анализа, выполненного в традициях «пристального чтения». Также автор предлагает весьма ценный обзор научных работ венгерских ученых-русистов. Книга Молнар - интересное и глубокое исследование, которое выигрышно сочетает историко-литературный и теоретико-методологический подходы к изучаемому материалу и может быть полезно специалистам самого широкого профиля.

В рецензии рассматривается коллективная монография «Субъектная структура лирики», отмечается значение этого труда как итогового: и в плане изучения лирического рода литературы, и в аспекте исследования категории субъекта. Отдельно выделяется перспективность книги как в ракурсе теории литературы, так и в историко-литературном ключе, чему способствует проведенное авторами монографии рассмотрение целого ряда конкретных примеров лирических контекстов и текстов, проанализированных через их субъектную структуру.

В устной традиции калмыков сказки на сюжетный тип «Чудесное бегство» (АТU 313) имеют национальную разработку и случаи заимствования. Этнической особенностью сказки «Ах дY хойр хулhн» («Братья-мыши») является то, что в ней мифическая птица хан Гаруда превращается в человека при надевании шапки, рукавиц и носков. Образ этот представляется наслоившимся на культ орла народов Южной Сибири и Центральной Азии, где исторически проживали предки калмыков - ой-раты. В сказке «Иван-царевич гидг кeвyнэ тууль» («Сказка о юноше по имени Иван-царевич»), заимствованной из русской устной традиции, герой также выхаживает птицу хан Гаруду, а не орла. Перевоплощенную (в девушку, соловую лошадь, ламу-священнослужителя) благодарную лису в сказке «Ах дy хойр хулhн» («Братья-мыши») называют «арат-мврн» -лиса-лошадь, «арат-куукн» - лиса-девушка, указывая на новый образ и ее изначальную сущность. Превращение героя сказки «Усн хадын хан» («Владыка хозяев воды») происходит благодаря чудесным способностям девушки при побеге из подводного мира. Герой сказки hорвн кyyктэ эмгн евгн хойр» («Старик и старуха с тремя дочерями»), младший из братьев, оборачивается в серого воробья (бор богшада). Представитель антагониста, посланец владыки хозяев воды, в сказке «Усн хадын хан» («Владыка хозяев воды») из легких и печени, плававших в воде, принимает облик человека. Сказки «hорвн кyyктэ эмгн евгн хойр» («Старик и старуха с тремя дочерями») и «Эгч-дy нтурвн» («Три сестры») разрабатывают мотив обращения предметов, которые достаются героям от их родителей. Чудесные вещи создают препятствия на пути преследователя: гору и лес. Непреодолимой для антагониста становится река, в традиционном мировоззрении калмыков представляющаяся границей миров. Следует отметить, что в калмыцких сказках используется универсальная контаминация мотива превращения небесных дев-лебедей в девушек с сюжетным типом «Мужчина преследуется из-за своей красивой жены» (ATU 465 А). Мотив превращения является сюжетообразующим и реализуется в разных формах бегства и погони, представляющих возвращение героя из иного мира в мир живых.

В статье рассматриваются кросс-культурные элементы в поэме калмыцкого поэта А. Джимбиева «Колокол» (1960), созданной по мотивам одноименной китайской народной сказки. Цель статьи - изучить творческую историю создания произведения, выявить авторскую задачу при обращении к китайскому фольклору, трансформацию сюжета в русском переводе поэмы, дифференциацию «чужого» и «своего» в обоих текстах калмыцкого поэта.

Результаты. Появлению поэмы «Хоцх» предшествовал калмыцкий перевод А. Джимбиевым китайской сказки «Колокол», осуществленный не с китайского, а с русского текста, и опубликованный в 1959 г. в альманахе «Теегин герл». Интерес к героико-патриотическому сюжету восточной сказки обусловлен как биографией автора, так и началом его литературной деятельности, в частности переводческой. Если в оригинальном тексте сохраняется заимствованная основа китайского фольклорного сюжета, то в русском переводе этой поэмы произошла трансформация чужого как своего: действие переносится из китайского пространства в иное, китайские имена персонажей становятся калмыцкими, император заменен ханом, введены новые персонажи (звездочет вместо отшельника) и мотивы (овладение мастером иного ремесла на чужбине, подслушанный дочерью мастера секрет литья колокола). При этом, как выясняется, русский перевод поэмы опирается не на оригинал калмыцкого поэта, а на какой-то другой его текст, публикация которого не зафиксирована. Поэтому сравнительно-сопоставительный анализ калмыцкого текста и русского перевода поэмы затруднен, поскольку не позволяет изучить собственное, авторское и привнесенное переводчиками.

В данной статье рассмотрена история вопроса, представления разных народностей о радуге, в том числе имеющиеся работы, посвященные описанию семантики радуги у монгольских народов. Материалом исследования выступили разножанровые фольклорные тексты, как опубликованные, так и неизданные, на калмыцком и в переводе на русский язык. В результате проведенного исследования были сделаны следующие выводы. Практически во всех монгольских языках радуга имеет одно и то же название. Возможно, оно является вторичным наименованием по названию животного - желтого хорька. В фольклоре калмыцкого народа радуга упоминается редко, что указывает на то, что она не является ядерным концептом в архаичной картине мира. Отсутствуют какие-либо космогонические мифы о радуге, в эпических и сказочных текстах она не получает признаков антропоморфизации. Представления об этом атмосферном явлении сочетают добуддийские и буддийские пласты культуры. Так, радуга может являться предзнаменованием чуда, сопровождать появление божеств на земле, служить дорогой из верхнего мира в мир людей, т. е. соединять землю и небо. Условность изображения радуги различная: от трех цветов в эпических текстах до пяти цветов в других текстах. В детском фольклоре радуга называется хромой старухой, т. е. существом, обладающим телесной инаковостью, что говорит о ее принадлежности к другому миру. Данный мотив встречается у многих народов, среди которых следует отметить народы тюрко-монгольского сообщества. Кроме того, в калмыцком фольклоре сохранились рудименты представлений о связи змеи и радуги, при этом в сказке указывается, что хан и ханша убивают двух змей, которые превращаются в радугу, что свидетельствует о более раннем представлении предков калмыков и наличии двух цветов в радуге.

В статье рассматривается образ богатырского коня в синьцзян-ойратской версии эпоса «Джангар». Материалом исследования являются тексты песен синьцзян-ойратской версии эпоса «Джангар», опубликованные Народным издательством Синьцзяна в Китае в 1986-2000 гг. на ойратской письменности «тодо бичиг» («ясное письмо»), переложенные на калмыцкий язык Б. Х. Тодаевой, песни калмыцкой версии «Джангара», а также в сравнительно-сопоставительном аспекте привлечены эпические тексты тюрко-монгольских народов. Рассмотрение образа коня в героических песнях синьцзян-ойратской версии эпоса «Джангар» показало, что богатырский конь занимает особое место в фольклорной традиции ойратов, он относится к числу универсальных эпических образов, являющим собой воплощение силы, быстроты, выносливости, ловкости и многих других положительных качеств. Герой эпоса неразрывно связан с конем. Одновременно с богатырским младенцем рождается и его предназначенный судьбою скакун, который признает своего хозяина только после испытания его богатырской силы. Облик богатырского коня в эпической традиции монгольских и тюркских народов характеризуется разнообразием масти, обладанием необычных способностей и чудесных свойств скакуна (обладание человеческой речью, необыкновенные способности прислушиваться, умение летать над землей и др.). Семантика цветообозначения масти «зеерд» (рыжий) главного героя эпоса «Джангар» взаимосвязана с солярной силой, а быстроту и резвость скакуна символизирует ветер и огонь. В героических поэмах синьцзян-ойратской и калмыцкой традиции эпоса «Джангар» с помощью «украшающих» эпитетов, устойчивых сравнений и гипербол, свойственных эпическому творчеству джангарчи, ярко выделяется образ богатырского коня - верного друга и помощника в ратных делах героя.

В статье рассматривается ойратский перевод одной из популярных сутр тибето-монгольского буддизма - «Сутры о восьми светоносных неба и земли», более известной под кратким названием «Найман гэ-гээн», которая была переведена в середине XVII в. создателем ойратской письменности Зая-пандитой Намкай Джамцо (1599-1662). В рамках сравнительно-сопоставительного исследования для характеристики специфических черт переводческой техники Зая-пандиты автор статьи также привлекает тексты тибетской и монгольской версий сутры. Анализ ойратского перевода «Сутры о восьми светоносных» показывает, что Зая-пандита активно использовал метод калькирования для передачи тибетских имен собственных и терминов, который в данном случае не только относится к техническим аспектам переводческого процесса, но и создает акцент на культурных связях между буддийской традицией Тибета и монгольских народов. Кроме того, использование Зая-пандитой методики дословного перевода позволило восстановить некоторые имена, отсутствующие в известной нам тибетской версии сутры, на материале ойратского текста. Стремясь отразить как звучание оригинала, так и его смысл, переводчик иногда прибегал к транскрибированию или транслитерации тибетских слов, а также комбинированию их с буквальным переводом, если соответствия в языке перевода имелись лишь частично. Несмотря на явное следование тибетскому тексту, в некоторых случаях Зая-пандита оставлял устоявшиеся термины санскритского, согдийского и уйгурского происхождения, не заменяя их кальками или заимствованиями из тибетского языка. Сравнение с монгольской версией сутры показывает, что, создавая свои переводы, Зая-пандита стремился к формированию самостоятельной терминологии, отличной от монгольской, тем самым укрепляя свою культурную и языковую идентичность в контексте буддийского текстотворчества. В заключении статьи приведены два списка имен восьми великих бодхисаттв, которые могут быть полезны в дальнейшей работе по систематизации буддийской терминологии на русском языке, что в конечном итоге будет способствовать более глубокому пониманию буддийской традиции и ее разнообразия.

В статье на материале ойратского и монгольского переводов тибетского сочинения «Мани-камбум» рассматриваются проблемы подготовки текстов для загрузки в программу параллельного корпуса на тибетском и ойратском языках. Одна из проблем, с которой сталкиваются составители корпуса на материале старописьменных текстов, связана с тем, что большая часть дошедших до нас буддийских текстов на ойратском языке претерпела значительные изменения при переписывании. Для таких рукописей характерны многочисленные отступления от классического «ясного письма» («тодо бичиг»). Для них свойственны разного рода ошибки, которые касаются не только графического оформления, но и затрагивают содержательную сторону. В таких случаях обращение к монгольским переводам тех же самых тибетских исходных текстов дает возможность исследователям установить, не является ли то или иное написание графемы или слова ошибочным, восстановить их правильные написания, подобрать их правильный эквивалент. В ходе сопоставительного анализа монгольского и ойратского текстов переводов сочинения «Мани-камбум» затронут вопрос об их принадлежности к одной из двух разновидностей перевода - смысловому или дословному. Сопоставительный текстологический анализ двух переводов на материале ряда глав 1-го раздела «Мани-камбума» показал, что оба перевода основываются на принципах дословного перевода, которому следовал Зая-пандита. Объяснением пропусков некоторых строк в монгольском ксилографе, а также отступлений от тибетского текста может послужить использование иного списка или редакции тибетского текста, а также недочеты в работе переписчиков, готовивших печатное издание.

Вопросы социализации лиц с нарушением зрительного восприятия при увеличении объема распространяемой сегодня визуальной информации не теряют своей актуальности. В связи с этим значимым является изучение специфики текстов аудиодескрипции и тифлокомментариев к различным объектам описания. Настоящая статья посвящена анализу композиционных особенностей тифлокомментариев к произведениям живописи, а также специфики тематического распределения лексики в их составе. Материалом для исследования послужили тексты тифлокомментариев, составленные пользователями сети Интернет для лиц с нарушениями зрительного восприятия, размещенные на специализированном интернет-ресурсе «Опиши-мне. рф». В ходе исследования в анализируемых текстах была установлена реализация 4 содержательных блоков, выделяемых в соответствии с типами представленной в них информации: энциклопедической, описательной, интерпретативной, субъективно-перцептивной, где ядерным компонентом выступает блок описательной информации, а актуализация остальных блоков факультативна. Последовательность расположения данных блоков в текстах аудиодескрипций варьируется. Удельный вес блока описательной информации в текстах тифлокомментариев существенно варьируется (в более 50% случаев он содержит от 100 до 200 слов), что отчасти обусловлено разной степенью сложности сюжета картины. Изучено лексическое наполнение данного блока, установлены 14 лексико-семантических групп, указывающих на понятия и смыслы, которые находятся в фокусе внимания автора тифлокомментария при дескрипции произведений живописи.

В статье с учетом существующих подходов к таксономии лексем (в первую очередь глаголов), вводящих прямую речь в русских текстах, и с опорой на обзор научных трудов о семантических и стилистических характеристиках слов, способных обрамлять реплики в нарративе, предложена функционально-семантическая классификация средств русского языка, вводящих звучащую речь и невысказанную мысль. Помимо глаголов, в классификацию включены существительные, способные вводить прямую речь самостоятельно или в составе сочетаний, а также фразеологизмы. Ключевой особенностью классификации является использование не только семантического, но и функционально-прагматического основания для группировки языковых средств: помимо нейтральных обозначений, в пределах каждого семантического класса выделяются номинации с внутренней квалификацией прямой речи (характеризующие состояние говорящего и его отношение к адресату), а также с внешней квалификацией речи (передающие оценку реплики и ее субъекта повествователем или другим авторизатором). Применение такой классификации в анализе текстов позволяет выявить роль средств, вводящих речь, в формировании перспективы повествования и эмотивной плотности диалогической рамки. В качестве материала использованы данные Национального корпуса русского языка. Также в статье представлены результаты применения предложенной классификации в лингвостилистическом исследовании романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», позволяющие обосновать известные и выявить некоторые новые феномены в этом классическом тексте.

В этой статье рассматривается восстановление самоидентификации после кризиса Первой мировой войны и революции в эго-документах, что знаменует собой перелом в восприятии собеседника. Как показывает переписка Зинаиды Гиппиус и Владимира Злобина, конструирование собственной идентичности становится неотделимым от реконструкции идентичности собеседников. Ранний этап этой недавно полностью опубликованной переписки позволяет предположить, как складывались сложные отношения между собеседниками, заинтересованными друг в друге. Гиппиус создает свою собственную автономию и автономию своего собеседника с помощью определенных речевых маркеров. Она вовлекает Злобина в игру, в которой чувства, воля и решение изменить жизнь оказываются переменными в более масштабном жизнестроительном проекте. Эта игра разворачивается во времена глубоких политических перемен, когда некоторые надежды и устремления Злобина нуждались в корректировке. Гиппиус видит в себе наставницу для своего собеседника, но она также создает особое эротическое напряжение, которое превращает переписку в роман с его драматическим и парадоксальным характером. В статье исследуются различные речевые средства, с помощью которых Гиппиус конструирует сложную самоидентификацию, внушаемую ее собеседнику. Парадоксы переписки объясняются с помощью моделей социальных масок: маска подразумевает публичное речевое поведение, но также и топографию внутренней жизни, конструирование идентичности на основе тем внутренних переживаний. Поэтому действия собеседников - это не коррекция чьего-то публичного поведения, а работа с чужими темами через свои собственные, с особенностями внутренних переживаний и внутреннего самоопределения в непростую эпоху. В рамках эпистолярного романа разрабатывается новая картография внутренней жизни, которая включается в автобиографические мифы корреспондентов.

Первая и вторая статьи посвящены анализу роли творчества А. Стриндберга в дискуссии о «новой женщине» в России рубежа XIX-XX вв. В научной литературе был неоднократно отмечен интерес русских авторов этого периода к творчеству шведского писателя, однако в вопросе рецепции взглядов Стриндберга на женщину остаются неисследованные области. Обсуждение новой роли женщины в эпоху активных общественных изменений в России оказалось встречным течением, определившим особенное внимание к некоторым произведениям Стриндберга, в частности пьесе «Фрекен Жюли». В первой статье рассматриваются взгляды российских современников Стриндберга на изображение женщины в его творчестве и затрагивается история переводов и постановок «Фрекен Жюли» в России. Во второй статье мы обращаем внимание на влияние этой драмы на образы пьес «Вишневый сад» А. П. Чехова и «Жан Ермолаев» Г. Ге и концентрируемся на рассказе А. В. Амфитеатрова «Нелли Раинцева» (позднее превращенном автором в сценарий и Е. Бауэром - в фильм), сюжет которого, как впервые показано в статье, является вариацией сюжета стриндберговской «Фрекен Жюли». В качестве доказательств приводятся фрагменты дискуссии современников Амфитеатрова о женоненавистничестве Стриндберга, в частности письмо Горького к Амфитеатрову, и публицистические размышления самого Амфитеатрова о женских правах. Подвергаются анализу изменения, привнесенные Амфитеатровом в стриндберговский сюжет и характеры, и делается вывод о том, что Амфитеатров оправдывает «падшую» аристократку, в т. ч. путем предоставления слова ей самой с помощью дневниковой формы, нередко использовавшейся в то время в литературе и кино о новых женщинах. Делается вывод о том, как сюжет и характеры пьесы «Фрекен Жюли» были преобразованы в русской культуре.

Авторы представляют древнюю китайскую пьесу «Записки западного флигеля» (“Xi xiang ji”), ее русскую адаптацию «Пролитая чаша» (“Kong bei ji”) А. П. Глобы и интерпретацию «Западный флигель, где Цуй Ин-ин ожидала луну» Л. Н. Меньшикова. Авторы анализируют русскую адаптацию пьесы «Записки западного флигеля» методом реконструктивной и анахроничной интерпретации на основе теории современной литературной герменевтики Э. Д. Хирша. Авторы пришли к выводу, что интерпретация пьесы «Записки западного флигеля» Л. Н. Меньшикова является реконструктивной. Русская интерпретация Л. Н. Меньшикова в основном следует оригиналу, кроме немногих поверхностных отличий, проистекающих из различий культурных и лингвистических. Пьеса «Пролитая чаша» является анахроничной интерпретацией. Несмотря на то что при постановке русской пьесы «Пролитая чаша» имитировался старый китайский стиль (декорации, одежда, музыка), этически, композиционно и в отношении системы персонажей содержание пьесы соответствует социальному заказу, довлеющему над советским переводчиком в 50-х годах прошлого века. Этот перевод является кросс-культурной, кросс-временной адаптацией. Авторы описывают уровни восприятия «Записок западного флигеля» Ван Шифу и «Пролитой чаши». Авторы анализируют метод А. П. Глобы в аспекте трансформации значения пьесы. В выводах авторы рассмотрели политическую причину создания спектакля «Пролитая чаша» в начале 1950-х гг. и возможные причины издания перевода и адаптации в 1960 г. После прошедшего в 1957 г. в Москве VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов в СССР появилось много людей, искренне интересующихся культурой народов зарубежья.

В современной англо-американской литературе, где уверенно развиваются такие тенденции, как историзм и интермедиальность, выделяется группа текстов, посвященных голландскому искусству XVII в. За последние три десятилетия опубликовано не менее тридцати романов, описывающих картины «золотого века», что говорит не только о популярности голландской и фламандской живописи среди современных зрителей и читателей, но и о формировании очередной литературной тенденции. Основой этому послужили три вышедших в 1999 г. романа: «Девушка с жемчужной сережкой» Трейси Шевалье, «Девушка в гиацинтово-синем» Сьюзан Вриланд и «Тюльпанная лихорадка» Деборы Моггак. Все три автора в своих книгах обращаются к голландскому искусству, произведения которого становятся сюжетным центром романов. Особое внимание авторы уделяют творческому наследию Яна Вермеера, одного из наиболее известных художников XVII в., прямо или косвенно упоминаемого в романах. Данная статья посвящена рассмотрению образа Вермеера в трех названных произведениях, авторы которых по-разному подходят к его построению, использованию и интерпретации. Трейси Шевалье отдает должное всему творчеству художника, описывая множество его картин и историю их создания, мифологизируя и деромантизируя образ Вермеера. Сьюзан Вриланд отделяет деромантизированный образ человека от романтизированного образа художника, создавая объемный образ Вермеера. Дебора Моггак, скрывая реального художника за созданным ею оригинальным персонажем, сосредотачивается непосредственно на творческом процессе, мотивах создания картин, их сюжете и образности, интерпретации.

Новизна данной статьи состоит в том, что она сосредотачивает внимание не на констатации переводческих «удач» и «просчетов» с последующим предложением собственных вариантов или стратегий перевода, как это принято в статьях переводоведческого характера. Авторы избирают более широкий филологический подход к проблеме, исследуя функции заглавия в художественном тексте вообще и в постмодернистской литературе с ее игровым характером в частности, а также выявляют и описывают последствия трансформаций смысла заглавий при переводе. Современной филологической наукой признано, что заглавие играет важнейшую роль для понимания авторского замысла и задает ту или иную антиципацию читателю, так как это первое, с чем он сталкивается, знакомясь с текстом. Материалом для исследования в статье выступают заглавия серии романов «Плоский мир» британского писателя Терри Пратчетта и их переводы на русский язык. Проведена классификация заглавий цикла по принципу степени их аллюзивности и сложности для перевода. Цикл о Плоском мире включает в себя 41 книгу, в котором больше половины заглавий носят цитатный характер и/или содержат в себе игру слов. Если «простые» заглавия, ненагруженные интертекстуальными смыслами, у переводчиков не вызвали трудностей, то при переводе аллюзивных или содержащих каламбуры заглавий ряд смысловых уровней в русских версиях исчез. В качестве имеющих наиболее показательный игровой и/или многослойный интертекстуальный характер подробно проанализированы заглавия «Equal Rites», «Snuff», «Monstrous Regiment». На основе проведенного анализа сделан вывод о том, что, поскольку название романа несет на себе максимальную коммуникативную нагрузку, определяет векторы прочтения текста, открывает путь к авторскому замыслу, вопрос полноценного перевода заглавия и его адаптации с одного языка на другой становится первостепенным. Это особенно актуально при работе с романами Терри Пратчетта, когда утрата изначальной полисемичности, цитатности и игрового начала может привести к потере самой сути авторского стиля писателя.

Статья посвящена анализу культового романа писателя-битника Дж. Керуака «В дороге» («On the Road»). Целью является определение и описание особенностей художественного мира автора, реализованных как элементы «кинематографичности». В рамках статьи данный термин описывает специфику образов и мотивов, соотносящихся с миром кино. Их использование в процессе анализа текста указанного произведения может существенно обогатить восприятие творчества Керуака современным читателем. Писатель щедро внедряет в ткань повествования ссылки на известных в его время актеров и их знаковые роли, а также на типовые сюжеты и жанровые особенности фильмов, популярных на момент создания романа. С течением времени явные для поколения битников киноаллюзии стали нуждаться в дополнительной расшифровке. С этой целью качественный анализ англоязычного текста романа был выполнен в два этапа. Сначала, с использованием функции поиска по ключевым словам «movie» и «Hollywood», были обнаружены эпизоды, имеющие связь с указанными понятиями. Далее избранные фрагменты текста, наиболее показательные в контексте статьи, были проанализированы дополнительно. В результате проделанной исследовательской работы отмечается, что Керуак смело использует знакомые его поколению кинообразы, делая еще более яркими описания собственных персонажей. Кроме того, сюжетные повороты и сквозные темы повествования приобретают дополнительный подтекст, проявляющийся на визуальном и текстуальном уровнях. Отсылки к миру кино позволяют автору экспериментировать с жанровыми стандартами, творчески перерабатывая литературные и кинематографические традиции США.

В статье через понятие редупликации анализируется трансформация рассказчика в ходе диегетически спроецированного акта чтения. Выбор термина «редупликация» вместо французского mise en abyme обосновывается строгостью понятия, представленного Л. Дэлленбахом как нарративная фигура аналогического удвоения на уровне истории или дискурса при наличии вставного фрагмента. Выбор романа «Гибель всерьез» Л. Арагона объясняется сочетанием двух видов удвоения: аналогия темы убийства между вставным рассказом «Эдип» и обрамлением (история) и проекция самого чтения рассказа (дискурс). До сих пор не изучено взаимодействие нарративных инстанций и вставного фрагмента при редупликации. В этой связи отмечается функциональность редупликации истории к выявлению меняющейся в ходе чтения позиции рассказчика-писателя, использующего «Эдипа» для рефлексии убийства. С целью выявить трансформацию рассказчика во взаимодействии со вставным фрагментом анализируется тема убийства на разных этапах рецепции. Делается вывод о том, что чтение «Эдипа» напоминает рассказчику о его писательской роли. Им формулируются отличия по отношению к обрамлению (убийство как письмо, совмещение писателя и убийцы), являющие собой новые смыслы и определяющие взаимодействие рассказчика с «Эдипом» как интерпретационное, копирующее функцию реального читателя. Интерпретационное смыслопорождение имеет также сюжетно-личностную функцию разрешения рассказчиком конфликта при помощи оформленного по прочтении метафорического восприятия убийства. Наконец рассказчик, объединяющий историю и дискурс, способствует сплетению двух видов редупликации, позволяя далее исследовать ее синтетически.

Статья посвящена осмыслению парадоксов англоязычных метафорических структур концептуальной матрицы «золото» в произведениях Уильяма Шекспира и Иоганна Вольфганга Гёте. В фокусе внимания -переплетение золотых образов литературы XVI и XIX вв. с метафорикой современного англоязычного финансового дискурса. К анализу привлечены стилистические средства трагедии «Фауст: Вторая часть» Гёте и четырех пьес Шекспира: «Венецианский купец», «Тимон Афинский», «Все истинно» («Генрих VIII»), «Ромео и Джульетта» в оригиналах и переводах. Персонажи Гёте и Шекспира проходят через искушение богатством, что позволяет на основе герменевтического метода выявить лингвокультурологические сходства и различия метафорического проецирования концептуальных идей авторов. Актуальность исследования -в стремлении расширить существующий контекст научных литературных изысканий об амбивалентной символике золота за счет лингвистического анализа богатейшей метафорики используемых языковых средств в репликах персонажей. В статье прослеживаются интертекстуальные связи с мифическими повествованиями. Очерчены контуры смыслового наполнения золотых метафор. Проведены параллели с другими областями художественного творчества - музыкой, живописью. Многочисленные примеры иллюстрируют, как сеть метафорических ассоциаций расширяет первооснову концептуального конфликта путем переноса концепта в чуждую область (войны, погони, медицины, физики). Результаты исследования могут быть востребованы в лингвистике, когнитивистике, культурологии, а также в сравнительно-историческом изучении литератур.

Статья посвящена отражению мотивов болезни и выздоровления в рассказах И. С. Шмелева «Милость преподобного Серафима», «Еловые лапы, а также автора рубежа XX-XXI вв. В. Н. Лялина «Наваждение», «Нечаянная радость». Исследование выстроено с учетом особого внимания современной гуманитарной науки к тенденциям медикализации общества и на основе анализа феномена морбуального кода в литературно-художественном творчестве. Очевидно, что оба писателя ориентировались на православную традицию, с позиции которой рассматривали такие категории, как болезнь, страдание, выздоровление, смерть, бессмертие. Указанные категории в творчестве обоих авторов воспринимаются в единстве физического и духовного дискурсов. В этой ситуации болезнь рассматривается как стартовая точка для внутренней эволюции персонажа, его нравственного совершенствования, выраженного порой с помощью создания специфической пространственной парадигмы. Очевиден переход персонажа-пациента из секулярного в сакральный для православной ментальности литургический локус. В основу исследования положена сюжетная цепочка, включающая следующие эпизоды: кризис-ситуация, выбор-ситуация, откровение, чудо. Наблюдается, что в художественных текстах находит отражение как последовательное чередование указанных эпизодов («Милость преподобного Серафима», «Наваждение», «Нечаянная радость»), так и смещение акцентов в пользу одного из них, например, выбор-ситуации, что приводит к редуцированному характеру изображения кризиса, откровения и чуда («Еловые лапы»). Эта трансформация указывает на особое внимание автора к духовным последствиям ранее пережитого пациентом кризиса и делает больший акцент на принятии им теоцентричной картины мира.

Работа посвящена анализу раннего стихотворения Башлачева «Разлюли-малина» в проекции на мотивно-образную систему зрелой лирики. В статье доказано, что шуточное студенческое стихотворение содержит важнейший для поздней поэзии Башлачева экзистенциальный сюжет, явленный в ключевых текстах поэта («Похороны шута», «Мельница», «Егоркина былина», «Ванюша» и проч.). В статье определен подкорпус текстов, где реализована данная сюжетная модель, вычленены ее мотивные компоненты, проанализированы принципы их распределения по текстам, выделено смысловое ядро сюжета и его «периферия». Показано, что в анализируемом подкорпусе текстов элементы сюжетного единства тяготеют к семантическому «склеиванию»: они повторяются как «мотивно-образные» кластеры, в рамках которых единичные мотивы связываются. Этот факт позволил выдвинуть предположение о том, что песни подкорпуса имеют свой структурный прототип в стихотворении «Разлюли-малина». Было доказано, что Башлачев, сохраняя структурную основу сюжета, в разных текстах дает ему различные аксиологические интерпретации, спектр которых варьируется от шуточно-пародийных (как в тексте «Разлюли-малина») до трагических (как в балладах «Егоркина былина» и «Ванюша»). Этот факт дал возможность по-новому взглянуть на специфику эволюции лирики Башлачева, которая предполагает постоянство сюжетики при динамическом изменении авторской оценки. Таким образом, в выделенном множестве текстов фиксируется не эволюция сюжета, но эволюция авторского отношения к тому, что изображает сюжет. Семантическое ядро анализируемого сюжетного единства позволило идентифицировать анализируемый сюжет как лиминальный. Было показано, что семантический комплекс лиминальности реализуется во всех текстах подкорпуса, затрагивая как пространственный, так и субъектный уровни.

Статья посвящена актуальной для современного литературоведения теме саморефлексии в художественном творчестве. Автор концентрирует свое внимание на саморефлексии творческого процесса и «конечного продукта» творчества. Материалом для исследования выступают лирические тексты русского рок-поэта Егора Летова. Специфика собственного творчества не является одной из центральных тем для этого автора, однако в виде маленьких фрагментов-вкраплений присутствует во многих его произведениях. Автор статьи приходит к выводу о том, что часто Летов, используя эпитеты, дает характеристики собственным текстам и словам, таким образом делая акцент на неподатливости языка, что проявляется в невозможности выразить высокие истины языка в человеческой поэтической речи. Ряд эпитетов, указывающих на незначительность и несовершенство собственных слов и песен, Летов заимствует из древнерусской житийной традиции самоуничижения автора. На основе этого можно говорить и о том, что лирический субъект постепенно учится слышать в мире Большое слово - Слово Бога, обладающее более совершенными характеристиками, нежели слово человеческое. При этом человек-творец получает привилегию по сравнению с другими людьми, обладая хоть каким-то даром высказать свои мысли и чувства, передать людям смыслы Больших слов. Фиксируя внимание на подчас прозаических обстоятельствах зарождения произведения, Летов указывает на неразрывную связь между личностью автора и процессом творчества, который эту личность формирует и без которого она не может не просто существовать, но и в полном смысле слова бытийствовать.

В статье рассматриваются фрагменты из двух прозаических произведений Елены Шварц «Площадь мальтийских рыцарей» и «Сербский монастырь», оба они входят в автофикциональный цикл «Литературные гастроли». Для соотнесения со шварцевскими фрагментами берутся похожие моменты из нескольких произведений - из пьесы «Вишневый сад» Антона Чехова, из песни «Сказка о несчастных сказочных персонажах» Владимира Высоцкого, из романа «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса, из песни «Ты дарила мне розы» Дианы Арбениной. Соотнесение сегментов из текстов Елены Шварц со схожими сегментами из названных текстов позволяет в итоге сформировать такие контексты, в пределах которых актуализируются смыслы, в рассматриваемых фрагментах присутствующие, но глубоко спрятанные, а потому отнюдь не всегда бросающиеся в глаза; это смыслы, связанные с пониманием положения человека в мире как трагического, с пониманием мира как средоточия трагизма и для каждого отдельного человека, и для человечества, наконец, с ощущением неизбежного конца - и мира, и человека. Такого рода эсхатологические смыслы, во многом присущие и лирической поэзии Елены Шварц, реализуясь в ее лирической прозе, могут считаться определяющими для шварцевского художественного мира и транслирующими важные грани мироощущения автора. Общим же итогом рассмотрения обозначенных контекстов следует признать актуализацию в сформированных на основании схожести контекстах смыслов, которые вне этих контекстов оказываются скрыты; в результате тексты-участники такого рода контекстов в смысловом плане взаимообогащают друг друга.

В статье рассматривается трансформация образов и мотивов советской литературы, объединенных темой авиации, в произведениях периода «оттепели». Соцреалистическая эстетика, сформировавшаяся в 1930-е - 1950-е гг. подвергается молодыми авторами критической рефлексии: ортодоксальная система советского мировоззрения становится плодородной почвой для переосмысления различных аспектов уже традиционной мифологии. Материалом исследования послужила повесть В. П. Аксёнова «Стальная птица», воплощающая тенденции, обозначившиеся в литературе указанного периода: гротеск и иносказательность в данном случае являются инструментами деконструкции соцреалистических культурных кодов. Авиационный миф, один из ключевых в структуре советской эстетики, претерпевает серьезные изменения: безусловно позитивная оценка близости властного и авиационного нарративов нивелируется, созидательный пафос сменяется разрушительным, функции вестничества (передачи истины - воли государства - гражданам посредством агитационных материалов, в раннесоветской литературе данная функция маркирована позитивно), защиты (охрана «спокойствия наших границ» от любого внешнего врага) обретают обратную знаковость: главный герой организует распространение поддельных старофранцузских гобеленов, что указывает на подлог, фальсификацию истинных ценностей, сам начинает всячески притеснять жильцов дома, куда он вселился, не имея на то никаких прав, а потом и вовсе обретает полную власть над собственным соседями, так, в тексте актуализируются мотивы надзора и наказания. Отдельно обозначены интенции метафорически воплощенной в образе Стальной птицы советской власти относительно использования мировой культуры для собственной легитимации в рамках концепции «Москва - третий Рим». В этом контексте актуализируется мотив «ткачества», метафоры текстопорождения, и пропаганды - тотального распространения «текстов»-гобеленов, что позволяет говорить о деконструкции одной из ключевых функций ортодоксального авиатора - вестничества - и профанировании дискурса в целом. Таким образом, авторская стратегия В. П. Аксёнова обнажает тенденцию к разрушению соцреалистического канона и в частности - авиационного мифа.

Усадебная мифология в повести А. П. Гайдара «На графских развалинах» (1928) анализируется с помощью нового теоретического инструментария, релевантного «усадебному тексту» русской литературы советского периода, по ряду признаков отличному от эпохи Серебряного века. Выдвинут новый термин «криптоусадебная мифология», суть которого в имплицитном присутствии в произведении положительного «усадебного мифа» рубежа XIX-XX вв. под покровом советской неомифологии как мечты о справедливом социальном строе и новом человеке, с одной стороны, и как отрицания помещичьей усадьбы из-за пороков и эксплуататорской сущности ее хозяев с другой. Доказывается, что, несмотря на критику дореволюционных порядков, повесть Гайдара является органической частью «усадебного текста» русской литературы XIX начала XX в. как в ее «готическом модусе», так и в аспекте утверждения идеала «рая на земле», присущего и традиционной «усадебной культуре», и новому советскому строю. Благодаря обнаружению в повести «криптоусадебной мифологии» сделан вывод о том, что истинными наследниками непреходящих ценностей вековой «усадебной культуры» становятся не графские, не помещичьи дети, предавшие высокие идеалы своих предков, а советские школьники конца 1920-х гг. из простых крестьянских семей, для которых бывшая владельческая усадьба превращается в общественное, народное достояние. Исследование выполнено с использованием элементов тезаурусного, контекстуального и мифопоэтического подходов в рамках исторической поэтики, а также с обращением к биографическому методу.

В статье рассматривается рецепция Флобера (его произведений и эпистолярного наследия) супругами Буниными - Верой Николаевной Муромцевой-Буниной и Иваном Алексеевичем Буниным. Вера Николаевна и Иван Алексеевич читают письма Флобера летом и осенью 1941 г., параллельно узнавая о начале войны Германии и СССР и слушая сводки с фронта по радио. Военные события в дневнике почти не упомянуты, и контекст боевых действий в источнике отсутствует - разве что на уровне описания «общего потрясения». Хронология одновременного прочтения писем Флобера (июнь 1941 г.) реконструирована с опорой на параллельное сопоставление дневников И. А. Бунина (публикация в серии «Литературное наследство») и В. Н. Муромцевой-Буниной (Русский архив в Лидсе). Флобер получает положительную оценку обоих супругов. Восстановлена предыстория рецепции Флобера в 1941 г. Восхищение стилем Флобера и высокая оценка его творчества и Верой Николаевной, и Иваном Алексеевичем - «литературный факт», который обоснован с опорой на мемуары В. Н. Муромцевой-Буниной, интервью И. А. Бунина. В. Н. Муромцева-Бунина переводила Флобера в 1910-е гг., в то время как И. А. Бунин считал Флобера одним из образцов для подражания как в плане стиля, так и в плане разработки художественного образа. Творчество Флобера обсуждалось в семейном кругу Буниных, о пристрастном отношении к Флоберу Бунин заявлял корреспондентам, бравшим у него интервью после получения Нобелевской премии в 1933 г. В 1941 г. супруги обращаются к письмам Флобера, и этот рецептивный опыт обладает несколькими функциями. Среди доминантных функций - эскапистская, ностальгическая, диалогическая, рекреационная, творческая функции чтения писем Флобера. Несмотря на общность выделенных функций чтения текстов Флобера, также очевидна разница рецептивных откликов. В то время как Иван Алексеевич видит во Флобере в первую очередь желанное отражение себя (художник, творящий для вечности; художник, страдающий поневоле в казарме дома и лазарете), Вера Николаевна воспринимает Флобера именно как собеседника и друга, человека, прожившего схожий, понятный, вызывающий эмоции, но глубоко не идентичный на разных уровнях опыт - религиозный и творческий.

Статья предлагает новый подход к жанру дневника в литературе русской эмиграции. Дневники, которые многие эмигранты начали создавать в годы Гражданской войны и писали на протяжении всей жизни, рассматриваются как летописание нового времени, рядом характеристик сближающееся с древнерусским летописанием. Проведена параллель с особым биографическим жанром, занявшим в литературе русской эмиграции исключительное место, - житийной биографией, позаимствовавшей ряд структурных черт у древнего жития. В качестве иллюстрации предложен дневник В. Н. Муромцевой-Буниной, который писался регулярно с 1918 г. (возможно, дневник был начат раньше, но записи за более ранние годы почти не сохранились) и до смерти в 1961 г. В этом дневнике отразились политические перемены жизни эмиграции, историко-культурные взаимосвязи эмигрантской элиты, частная жизнь семьи Буниных. На фоне масштабных исторических перемен разворачиваются истории жизни их друзей и знакомых, историко-литературные сближения и разрывы. На примере этого дневника автор доказывает свои теоретические положения: важнейшие характеристики этого текста - постоянный политический фон, осмысление настоящего и моделирование будущего, чувство постистории, библейская апокалиптика. Это не обычный дневник, а дневник, созданный с оглядкой на вечность, стремящийся зафиксировать события последних десятилетий русской культуры. Таким образом, эмигрантский дневник представляет собой особый вид дневниковой прозы, не укладывающийся ни в один тип привычной типологии дневников.

Статья посвящена обзору проблем, возникающих при адаптации датировок стихотворений И. А. Бунина, выведенных для научного издания его лирики в серии «Новая Библиотека поэта» (2014), для стандартов Полного собрания сочинений, работа над которым была начата в ИМЛИ в 2017 г. Прежде всего утверждается постулат о необходимости придерживаться системы правил для датировок стихотворений, учитывающей индивидуальные особенности работы Бунина со своими текстами, и подтверждаются те положения, которые прямо переходят из научного аппарата издания лирики в Полное собрание сочинений, в том числе отдельно обосновывается редакторский статус даты под текстом в основном разделе. Затем намечаются те направления, по которым датировки стихотворений Бунина будут уточнены и дополнены в полном издании его творческого наследия. Это детализация хронологии (по датам выхода периодических изданий, где печатались стихотворения Бунина, и материалам эпистолярия), фиксация тех инструментов (карандаши, чернила, ручки), которыми вносилась правка в рабочие экземпляры бунинских изданий (менявшиеся во времени, они позволяют датировать работу над текстами), корректировка датировок отдельных стихотворений, относительно которых после выхода в свет «Новой Библиотеки поэта» появились новые данные. Отдельно обсуждаются вопросы подачи и формата авторских и редакторских дат в структуре Полного собрания сочинений. В этом отношении должна быть проведена унификация авторских дат, подтверждены датировки стихотворений, написанных в заграничных путешествиях (Бунин мог использовать григорианский календарь), перепроверены датировки стихотворений, написанных после введения в России нового стиля летоисчисления.

Цель статьи рассмотреть функционирование фольклорных и мифологических образов в цикле стихотворений Бальмонта «Золотой обруч», который является частью книги «Мое ей» (1923). В статье выделяется три категории фольклорных и мифологических образов это образы драгоценных камней и металлов, растительные образы и образы народной жизни (атрибутика календарно-обрядового фольклора). Научная новизна исследования определяется фокусированием внимания на том, какие смысловые возможности открываются для поэзии, обращающейся к жанровой форме сонета, включающего в себя фольклорные и мифологические образы. Это, прежде всего, возможность поделиться с читателем своим взглядом на цикличную природу бытия, реставрировать мифы народной жизни, филигранно соединяя их с личными переживаниями лирического героя. Полученные результаты исследования показали, что жанровая форма сонета выбрана поэтом не случайно она позволяет причудливо соединять образы природной жизни, призванные отразить глубину представлений человека о жизни и смерти, воспроизвести мир как соединение вещественного и невещественного, бытового и бытийного. В венке сонетов гармонично соседствуют образы календарно-обрядовой поэзии, отсылки и аллюзии к библейским сюжетам и образам. Проявляя христианское смирение перед Господом, лирический герой Бальмонта видит истину в образе жизни древнего славянина, знавшего магическую силу драгоценных металлов, камней, деревьев, трав, воспринимавшего дары природы и земли как настоящий клад, сокровищницу народа, и следовавшего ритму народной жизни (народному календарю, праздникам, народному быту).

Обращение к поставленной проблеме обусловлено важностью понимания роли дома в обществе. Во второй половине XIX в., когда происходили изменения традиционных представлений о доме и семье, разрушались старые устои, в сознании русских революционеров идея дома вызывала противоречия. Сюжетную основу рассказа составляет эпизод из жизни революционерки Морозовой, описанный молодым жандармом, сопровождавшим политзаключенную к месту ее поселения. Ключевое внимание уделяется изображению личности главной героини-«политички» и ее конвоира, взаимодействие которых приводит к характерной для России парадоксальной ситуации. Устанавливается, что художественный конфликт произведения имеет в своем основании прежде всего не противоборство человека и системы, а противоположность аксиологических позиций главных героев. Анализируется художественная реализация истинного и ложного дома в восприятии главной героини. Определяется, что особое место в художественной структуре рассказа занимает топос дома, представленный в различных версиях, актуализирующих важнейшие философские, духовно-нравственные смыслы. Короленко показывает, как в сознании молодых людей конца XIX в. Дом во всех семантических значениях лишается своего главного места как общечеловеческая ценность. В финале образ утраченного родового гнезда Морозовых коррелирует с картиной разрушающегося под воздействием социального бесправия и радикальных идей патриархального мира России, которая для всех в равной степени остается одним общим Домом.

Статья посвящена вопросам взаимодействия категорий герой и сюжет в условиях развившейся в творчестве Достоевского «полифонической» (М. М. Бахтин) формы. В поэтике Достоевского мы видим отказ от характера как стержневой основы эстетического отражения человека и сюжетостроения, то есть от четкой связанности определенного кругозора с определенным героем. Эмоции и страсти по-прежнему охватывают персонажей Достоевского, но никогда не конституируют их. Поскольку писателя интересует жизнь персонажа, то Достоевский не фреймирует свои фигуры неподвижной, неизменной маской, то есть характером, последний остается номинацией, подвергающейся испытанию и зачастую слому. Равным образом в произведениях Достоевского не определяет сущность персонажа и литературная традиция, поскольку в сюжетах данного писателя традиционные фабулы часто оказываются под вопросом или переписанными. Отсутствием отчетливых характеров и бесконечными играми с фабулой, как подчеркивал С. С. Аверинцев, отличается от европейской литературы ближневосточная словесность. Достоевский был внимательным читателем Библии и по-видимому, заимствовал ключевые элементы ее поэтики и характерологии, так что герои Достоевского созвучны библейским. Общность, впрочем, отнюдь не выливается в прецедентность библейских фабул по отношению к сюжетам Достоевского. Эстетическое пространство Достоевского оказывается непреодолимо вариативным, где схожесть с библейскими и светскими фигурами намекает на прецедент, оставляя последний в качестве возможности. Такое видение героев Достоевским органично находит воплощение в полифонической поэтике.

Ранняя повесть Ф. М. Достоевского «Двойник» не раз становилась предметом ожесточенных споров о смысле как отдельных художественных приемов, так и всей сюжетной линии в целом. Причем наиболее проблематичным для интерпретации представляется непосредственно феномен двойничества главного героя повести, г-на Голядкина. В настоящее время преобладают две точки зрения, объясняющие двойничество героя. Согласно первой точке зрения, двойничество г-на Голядкина оказывается поэтическим приемом, служащим для усиления остросоциальной мотивировки повести. В другой расхожей трактовке двойничество героя понимается лишь как симптом его шизофрении, а сам Достоевский в таком случае оказывается художником психопатологий. При этом, обе точки зрения совершенно игнорируют саму идею повести, которая, без всяких сомнений, имеет глубоко философские основания. В этой связи данная статья представляет собой попытку выявить и определить откровенно игнорируемую идею повести, благодаря которой только и становится понятен подлинно философский смысл двойничества г-на Голядкина. Для этого в исследовании проводится подробный текстологический анализ наиболее значимых для уяснения подлинного смысла двойничества героя моментов повести, которым, как правило, не уделяется должного внимания. Разбор этих моментов позволяет автору составить наиболее правдоподобное объяснение той двоякой роли, которую играет двойник г-на Голядкина, а также определить подлинный экзистенциальный смысл самой ситуации двойничества, в которой оказался герой повести.

Цель нашей работы рассмотреть вопрос о возможности верного следования судьбе героем «Песни о вещем Олеге» А. С. Пушкина. Новизна исследования состоит в том, что в нем осуществляется переход от определения «вины» князя к пониманию заложенного в тексте «намека» о том, каким можно было бы представить правильный путь героя, «захваченного судьбой» в понимании В. Н. Топорова. Рассматривается широкий спектр сложившихся на сегодняшний день объяснений причин гибели героя «Песни». Проводятся параллели между стихотворением А. С. Пушкина и трагедией «Царь Эдип» Софокла, отмечается сходство диалогов вещего Олега с волхвом и Эдипа с прорицателем Тиресием. Также в статье развивается мысль о реализации в «Песни» «трагедии познания». Ложное толкование Олегом слов волхва связывается с «уединенным сознанием» героя. Рассматривается общее отношение А. С. Пушкина к вопросу о роке и предопределении: в понимании поэта, следование судьбе может быть сопряжено с нравственной победой над ней и сохранением внутренней свободы. Автор статьи приходит к выводу о том, что вещий Олег отказывается от героического пути. Он предает друга, желая уйти от смерти, называет хазар неразумными, но при этом теряет разум сам, когда обвиняет волхва и демонстрирует обманчивую очевидность несбывшегося пророчества. В качестве альтернативы гордому и потому ложному пути князя рассматривается положительный образ преодоления рока носителями «конвергентного сознания» главными героями в былине «Три поездки Ильи Муромца» и в романе «Капитанская дочка» А. С. Пушкина.

На материале стихотворения «Монастырь на Казбеке» (1829) исследуются особенности образно-словесной экспликации ценностных доминант картины мира А. С. Пушкина. Демонстрируется, что содержательное пространство произведения структурирует аксиологическая вертикаль «природа - человек - Бог», сопрягающая ценности видимого мира - символизируемую Казбеком величественную красоту природы, и ценности мира невидимого - воплощенную в образе монастыря тайну человеческой души, обращенной к Богу как ценности Абсолютной. Смыслообразующим центром, в котором объединяются внешние образы и их внутреннее, умозрительное бытие, выступает локус неба - вольная вышина, к которой обращена жизнь души лирического героя в ее «движении и стремлении» (ср. А. Ф. Лосев). На языковом уровне актуализация аксиологических смыслов стихотворения происходит в рамках единого вертикального контекста, который намечается библейской аллюзией монастырь - ковчег, представляющей собой «смысловой ключ» к пониманию авторского замысла. В образе монастыря на Казбеке невидимое и невыразимое становится «реально присутствующим, видимым и действующим» (В. Н. Лосский). Существуя во времени, монастырь предстает непричастным переменам и пребывает в том настоящем, которое, не имея измерения и длительности, являет собой откровение вечности. Делается вывод, что ценности-идеалы, символически воплощенные в стихотворении А. С. Пушкина, представляют собой «тончайшие и острейшие инструменты» (А. Ф. Лосев) для противодействия множественным манипуляциям в сфере культуры, направленным на деформацию русской национальной аксиосферы.

Статья посвящена некоторым подробностям, касающимся литературного объединения при Сухопутном шляхетном кадетском корпусе. Оно известно под названием «Общество любителей русской словесности»: в середине XVIII в. собрания этой группы посещали известные литераторы и просветители (А. П. Сумароков, М. М. Херасков, И. П. Елагин), а также военные деятели (А. В. Суворов, П. А. Румянцев-Задунайский, Н. В. Репнин). Как отмечал ряд исследователей, это был первый известный литературный кружок в России, при этом сколь-нибудь подробных данных о его деятельности не сохранилось. Одним из немногих источников о работе общества является фрагмент книги С. Н. Глинки «Очерки жизни и избранные сочинения А. П. Сумарокова», появившейся в 1841 г. и с тех пор не переизданной. Ее автор состоял в дружеских отношениях с участником «Общества любителей русской словесности» М. М. Херасковым, чьи рассказы о Сумарокове и его литературном окружении послужили основой для текста Глинки - особенно в части, касающейся «Общества». В этой связи разбирается вопрос о «ненадежности» этой книги как источника и приводятся аргументы в пользу того, что в данном случае рассказчик заслуживает доверия. Отдельно затрагивается сюжет с издававшимся при кадетском корпусе журналом «Праздное время в пользу употребленное» (1759-1760 гг.), поскольку большинство его создателей и сотрудников были участниками «Общества». Проанализированные данные позволяют судить о том, как функционировало «Общество любителей русской словесности» и почему с него началась традиция формирования литературных объединений в России, продолжающаяся по сей день и потому требующая более подробного изучения.

Статья ставит целью исследовать один из источников такого своеобразного явления, как нарратив мертвеца, или постум-нарратив, т. е. повествование персонажа, который в условной реальности внутреннего мира произведения представлен как персонаж мертвый. Утверждается, что в античной словесности определяются три источника постум-нарратива: жанры путешествия в загробный мир, диалога на пороге (или диалога мертвецов) и эпитафии. В статье подробно разбираются первые два из этих источников на материале ряда произведений Лукиана Самосатского, которые станут «моделью» «хождения в потусторонний мир» как самостоятельного жанра, наделенного рядом структурных особенностей, наследовавшихся в дальнейшем. Доказывается, что постум-нарратив в своих истоках связан с самим генезисом наррации, поскольку, согласно О. М. Фрейденберг, наррация возникает в тот момент, когда прошлое отделяется от настоящего, этот мир от потустороннего. Сопоставляются темы и мотивы лукиановских «диалогов мертвецов» и современных постум-нарративных текстов. Выявляется, что современный «нарратив мертвеца» в аспектах мотивно-сюжетной структуры и модуса высказывания (по преимуществу сатирического) в огромной степени наследует «диалогам на пороге» Лукиана. При этом в современных произведениях не путешествие на тот свет заключается в рамки диалога мертвецов, а напротив, диалоги мертвецов оказываются частью такого путешествия. Кроме того, в текстах такого типа в основном решаются вопросы, характерные для постмодернизма: вопрос испытания метафизической картины мира с ее онто-тео-телео-логоцентризмом, вопрос о необходимости освободиться от власти абсолюта, поставить под сомнение «наличие» абсолютной истины. Рассказчик-мертвец осознается как парадоксальное явление (чего у Лукиана нет), с помощью которого удобно разрабатывать идеи децентрированного субъекта и децентрированного дискурса, деструкцию личности персонажа как психологически и социально детерминированного характера и пересматривать понятие «автора» как самотождественного голоса и инстанции власти.

Цель статьи представить обзор китайских исследований за последние 30 лет, посвященных вопросам формирования и развития русской семиотики. Освещается интерес китайских ученых к русским семиотическим традициям в русле трех главных направлений. Первое посвящено истории становления семиотики, второе формированию ее фундаментальных основ, третье теориям российских ученых. На начальных этапах исследования китайские авторы обратились к периодизации истории русской семиотики, выделяя от трех до шести этапов ее формирования и развития. Позже они дополнили исследования стадиальности русской семиотики анализом теоретических работ ее известных представителей: П. А. Флоренского, Е. Н. Трубецкого, П. Г. Богатырёва, Р. О. Якобсона, М. М. Бахтина, Б. А. Успенского, Ю. М. Лотмана, Вяч. Вс. Иванова и др. При этом сами китайские ученые отмечают, что изучение концепций русских ученых идет неравномерно: наибольшее внимание уделяется работам М. М. Бахтина и Ю. М. Лотмана, практически не изучены исследования современных ученых-семиотиков. В целом китайские ученые сходятся во мнении, что русская семиотика, претерпев ряд эволюционных процессов, в основном развивается в русле мировой семиотики XX в., движущейся от структурализма к генеративизму, далее к функционализму и когнитивизму. Кроме того, китайские ученые проявляют повышенный интерес к методам и подходам, которые использует русская семиотика. Авторы статьи приходят к выводу, что анализ китайских работ по изучению русской семиотики выявляет еще не освещенные вопросы в этой области, что свидетельствует о перспективах исследования.

В статье рассматривается концепция барочного этоса Боливара Эчеверрии, ее истоки и предпосылки в контексте барочных теорий Латинской Америки и поисков континентальной идентичности. Концепция барочного этоса не только развитие «классических» концепций Х. Лесамы Лимы и А. Карпентьера или представлений о необарокко С. Сардуя. Эта вполне самостоятельная теория охватывает практически все сферы культуры. Роль идеологической базы для концепции Эчеверрии, имеющей генетические связи с философией экзистенциализма и неомарксизма, сыграло учение об этосах немецкого философа Б. Хюбнера, которое эквадорско-мексиканский философ совместил со своими представлениями о разных моделях общества, обозначив каждую из четырех рассмотренных моделей названием одного из исторических стилей в искусстве. В результате выстроилась система этосов: «реалистический» (связанный с современным потребительским обществом и базирующийся на протестантской этике), «романтический» (зиждущийся на вере в возможности человека, воплотившейся в культе сильной личности, и особом взгляде на государственность), «классический» (с заведомо предопределенными социальными ролями и функциями) и «барочный», с точки зрения Эчеверрии, противопоставленный всем предыдущим и являющийся специфическим этосом Латинской Америки. Эчеверрия соединяет особенности стиля барокко, во многом опираясь на трактовку В. Беньямина (театральность, внутренняя противоречивость, многообразие), с опытом создания латиноамериканских барочных концепций и выводит из этого особую латиноамериканскую жизненную философию.

Статья посвящена анализу помет М. М. Бахтина в книге «Поэтика сюжета и жанра» О. М. Фрейденберг. Авторы исследуют экземпляр книги, находящийся в Научной библиотеке им. М. М. Бахтина Мордовского государственного университета. По имеющемуся формуляру было установлено, что именно этот экземпляр книги ученый читал осенью 1936 г., сразу по приезде в Саранск, и именно в ходе работы с ним Бахтин составил конспекты, сохранившиеся в его архиве. Цель нашей статьи -исследование всей совокупности бахтинских маргиналий на страницах «Поэтики сюжета и жанра» в контексте актуальной для Бахтина проблематики 1930-х - 1960-х гг., и выявление наиболее показательных примеров. Авторы подчеркивают, что изучение бахтинских маргиналий в последние годы вызывает заметный исследовательский интерес и приобретает особую значимость, поскольку позволяет не только зафиксировать круг реальных источников идей и трудов Бахтина, но и отчасти реконструировать процесс работы ученого над теми или иными изданиями, визуализировать и представить степень внимания и характер осмысления конкретного фрагмента, то есть заглянуть в лабораторию мыслителя. В первой части статьи авторы сосредоточились на анализе помет Бахтина в двух первых разделах книги («Проблема работы и ее литература», «Долитературный период сюжета и жанра»). В круг внимания Бахтина попадают конкретные сюжеты, цитаты из научной литературы, примеры из греческих и римских фольклорных и литературных источников. Однако наибольший интерес ученого (что подтверждается количеством отчеркиваний) вызывают фрагменты книги Фрейденберг, непосредственно перекликающиеся с проблематикой бахтинских работ этого времени - возникновение и развитие словесных жанров, взаимоотношения героя и его слова, в том числе - направленного на себя самого, проблемы смеха и связанная с ним трансформация фольклорной комики в античном романе.

В статье идет речь о сакральной природе творчества, которое на протяжении многих веков соотносилось с божественной инстанцией (в отличие от ремесленного мастерства, доступного человеку). Теоретическая категория творчества рассматривается в диахронии ее осмысления и культивирования. Ключевая роль в истории художественного творчества принадлежит философской эстетике (А. Баумгартен, И. Кант, Ф. Шеллинг и др.), совершившей открытие творческой природы «высокого» искусства. На фундаменте этого открытия в сфере художественного письма сформировалась так называемая «классическая художественность», категорически отделяемая от легковесной беллетристики и иллюстративно-образной публицистики. Исторический кризис культурообразующей (начиная с эпохи Гёте и романтиков) эгоцентрической ментальности на рубеже XIX и XX вв. проявляется, в частности, и как разочарование в творческой виртуальности воображенных миров, как кризис эстетического творчества, вступающего в период девальвации и деградации. В статье указываются две ветви утраты творческого аспекта художественного письма: социалистический реализм и авангардизм, перерастающий в постмодернизм. Однако, если рассматривать творчество не как азартную игру в поисках удачи (бестселлера), но как одну из форм человеческого существования, одну из ноосфер личностной самореализации - наряду с трудом, познанием, нравственностью, - то следует признать, что творчество существовало в культуре задолго до его открытия эстетикой (в том числе дорефлективное творчество, продуктами которого явились первобытные мифы) и продолжает существовать в наше время, хотя и утратив корректное теоретическое осмысление.