Статья: Б. БАРАДИН О БУДДИЗМЕ: ИСТОРИЯ ТЕЗИСОВ К НЕСОСТОЯВШЕЙСЯ ЛЕКЦИИ (2024)

В преддверии 300-летия со дня рождения И. Канта с 14 по 20 августа
в г. Калининграде прошла V Международная летняя школа для исследователей, молодых учёных и студентов, организованная Академией Кантиана БФУ
им. И. Канта при поддержке Форума «Петербургский диалог». В 2023 г.
летняя школа «Наследие Канта и философия будущего» отличалась от школ,
проведённых в предыдущие годы. Так, если в 2022 г. была одна секция, то в
этом году их было четыре. Количество участников возросло с 12 до 64 человек. Также был применён новый формат проведения секций — постерные
доклады. Внимания заслуживает и структура проведения мероприятий летней
школы. При условии, что каждый участник был прикреплён к секции соответствующей теме собственного исследования, проводились и совместные
лекции, на которых предлагалось общее обсуждение проблем современной
кантовской философии.

Цифровое неравенство и цифровая справедливость являются актуальными проблемами в современном мире. В данной работе рассматриваются социально-философские аспекты этих проблем и предлагаются меры для достижения цифровой справедливости. Авторы исследования обращают внимание на то, что цифровое неравенство может проявляться в различных формах, таких как доступ к информации, технологиям и ресурсам, а также в возможностях для участия в цифровой экономике. Это может приводить к усилению социальных неравенств и ограничению возможностей для развития личности и общества в целом. Для достижения цифровой справедливости авторы предлагают ряд мер, таких как улучшение доступа к цифровым технологиям и ресурсам, обеспечение равных возможностей для участия в цифровой экономике, а также защиту прав потребителей и конфиденциальности данных. Они также обращают внимание на необходимость развития цифровой грамотности и образования, чтобы люди могли эффективно использовать цифровые технологии и ресурсы. Авторы работы также рассматривают цифровое неравенство и цифровую справедливость в контексте монополизма и свободы слова. Они обращают внимание на то, что некоторые компании, декларирующие свою социальную ответственность, могут использовать свою монопольную позицию на рынке для ограничения свободы слова и доступа к информации. В этом контексте авторы исследования предлагают усилить роль государства в регулировании цифровой экономики и защите прав потребителей. В заключение, исследование представляет собой ценный вклад в область исследований цифрового неравенства и цифровой справедливости. Она подчеркивает необходимость учета социально-философских аспектов этих проблем и предлагает меры для достижения цифровой справедливости. Кроме того, данная работа обращает внимание на важность учета культурных и исторических особенностей при разработке политики в области цифровых технологий и ресурсов.

В исследовании анализируется процесс становления этического комитета в качестве нового института в системе регулирования генетических исследований. Внешними факторами данного процесса являются набирающая обороты цифровизация лечебных и исследовательских практик, а также та особая ситуация, которая складывается в сфере геномных исследований и применения генетических технологий, где вопросы философии, юриспруденции и администрирования породили множество принципиально новых, а порой и неожиданных контекстов. Показывается сходство и различие подходов к включению этического комитета в национальные системы регулирования разных стран, определяются перспективы дальнейшей интеграции нового института в нормотворческие и административно-регулятивные и правоприменительные практики. В работе используются все основные методы системного анализа и структурно-функционального анализа, а также сравнительно-правовой метод. На стадии генерализации эмпирического материала автор обращается к средствам и методам философской феноменологии и феноменологической социологии. В ходе исследования было выявлено, что у этического комитета в самых разных системах управления и права могут проявляться различные институциональные и регулятивные функции. Будучи гибридным по своей природе комитет по этике выполняет различные функции, а в различных государственно-правовых системах и традициях он может объединять в себе элементы законодательной, исполнительной и судебной власти. Временами комитет по этике может выходить за рамка как сугубо административного, так и исключительно правового регулятора. Все это свидетельствует о том, что встраивание данного института в систему права и в разнообразные социальные практики далеко от своего завершения.

В работе представлен российский историко-философский процесс в контексте обнаружения нового для интеллектуального сообщества объекта, темы, персоны, совокупность реакций и формирование продукта. Опора на философский эмпирический материал и соответствующая герменевтика в его обработке позволяет выделить факторы, которые влияли на индивидуальную и коллективную рецепцию. Удобным фактором автору видится «открытие» российским философским сообществом начала XX в. как американской философии в целом, так и Ч.С. Пирса в частности. Начиная с XIX в. русские мыслители обращают свое внимание американскую философию во всем разнообразии ее проявлений. Особое внимание привлекает американский прагматизм, все, что с ним ассоциируется. В России появляются переводы текстов американский мыслителей, критические обзоры публикаций статей, журналов. Особый интерес в этой «коллективной рефлексии» американских идей представляет система предпочтений идей, текстов, событий, имен. В итоге то, что может представляться приоритетным для европейского мыслителя, для российского оказывается на периферии его сознания, равно как и наоборот. В то время как среди приоритетных фигур для русских мыслителей оказался Джеймс, Пирс оказался в его «тени». На богатом эмпирическом материале автор показывает все этапы формирования образа Пирса в русском интеллектуальном сообществе. В исследовании показан тот «образ» Пирса, который представляет не столь самого мыслителя, сколько характеризует обратившееся к нему интеллектуальное сообщество. Проведенное исследование представляет интерес как для современных зарубежных и российских толкователей Пирса, так и для историков философии, переосмысливающих прошлое и формирующих в настоящем новые объекты рецепции и рефлексии.

Исследование посвящено морфологии, которую В.Н. Ильин развивал в работе «Статика и динамика чистой формы» и других архивных текстах. Морфология занимает центральное место в философии В.Н. Ильина, но до настоящего времени остается недостаточно изученной темой. Исследуется морфология В.Н. Ильина с историко-философской точки зрения. Кроме очевидных влияний (Г.В. Лейбниц, Э. Гуссерль, Н.О. Лосский), выявляется связь идей В.Н. Ильина с историей западноевропейской философии, его отношение к средневековым мыслителям. Затем рассматривается, как В.Н. Ильин понимал и оценивал современную ему философию, ее итоги к середине ХХ в. В.Н. Ильин особенно обращал внимание на феноменологию и ее связь с морфологией, анализировал влияние феноменологии на экзистенциальную философию. Кроме феноменологии, В.Н. Ильин высоко оценивал интуитивизм А. Бергсона и Н.О. Лосского. Третьим магистральным философским направлением в ХХ в. В.Н. Ильин считал религиозную философию (неотомистов и последователей А. Бергсона), которая направлена на создание аксиологии, новой системы ценностей. В.Н. Ильин стремился объединить различные философские идеи в проекте морфологии на основе логики и научной методологии. Он заявил о необходимости реформировать формальную логику и создать «металогику», которая бы более соответствовала философским задачам ХХ в. Морфология В.Н. Ильина основана на идее синтеза, ориентирована на создание универсальной науки. Сопоставление различных философских идей ХХ в. с морфологией позволяет лучше понять философское мировоззрение В.Н. Ильина, ход его размышлений и смысл морфологического проекта.

«Феноменология восприятия» Мерло-Понти содержит посылку о восприятии как о первичном уровне данности мира. Восприятие предстает как всегда незавершенный синтез множественного, сводящий вместе телесные и вещественные аспекты. Такая наиболее простая трактовка восприятия как некого общего установления контакта внутри диады «тело-мир» есть предварительная аксиома для объяснения дальнейшего процесса смыслообразования. При этом теоретические искания Мерло-Понти явно предполагают большее, и восприятие мыслится им также и окончательной точкой поисков смысла этого контакта. Тем самым в Феноменологии различима и вторая трактовка восприятия как наделяющего смыслом, работающего в связке с дорефлексивным когито. Мерло-Понти предполагает, что эти трактовки совместимы друг с другом, однако переход между ними представляется действительно проблемным. В данной работе автор показывает, что предел изначального синтеза восприятия - некоторый смысл воспринятого («эта лошадь», «зеленая густота, которая неслась навстречу») - недостижим изнутри самого восприятия и только его силами. Оно само опосредовано другими способностями, такими как память, рефлексия, и воображение. Необходимость этого аргументируется несколькими способами; отношения в паре восприятие-воображение представляют наиболее характерный случай, где Мерло-Понти, если судить по более поздним работам, сам подходит близко к признанию ограниченности гипотезы «мира восприятия», к необходимости феноменологической разработки темы способностей. Исходя из применения феноменологического метода и анализа концептуальных построений Мерло-Понти, можно заключить следующее: «Мир восприятия» - не существует, но возможна (и необходима!) феноменология способностей.

В предлагаемом исследовании анализируется оригинальный труд известного немецкого политического философа и лидера молодёжного движения 1968 г. Руди Дучке «Попытка поставить Ленина на ноги» (Берлин, 1974) и влияние знаменитого венгерского философа Дьердя Лукача на идеи самого Дучке. Дучке раскрыл причины невозможности социалистических идеалов быть осуществимыми в ХХ в., несмотря на героические попытки большевиков и западных радикальных социалистов их реализовать. Революция произошла в стране полуазиатского стагнирующего капитализма и не была поддержана европейской антикапиталистической революцией. В результате после победы большевиков в России возродился общественный строй с господством государственной бюрократии в лице сросшегося партийно-государственного аппарата над обществом. Не возникло универсальных форм общественного движения (Verkehr), что привело к тому, что социализм стал локальным, что создавало опасность его упразднения. При этом, согласно Дучке, именно равноправный союз между прогрессивной интеллигенцией и трудящимися массами может открыть новые пути перехода от общества необходимости к обществу свободы, при условии отказа интеллигенции от вождизма (в эту ошибку вождизма и впали большевики). Поэтому именно фигура Дьердя Лукача является наиболее важной для Дучке, поскольку исследование его творческого пути позволит осознать основные принципы такого равноправного союза. В исследовании показано, что весь творческий путь Лукача до его вступления в Коминтерн в качестве одного из руководителей секции венгерских коммунистов характеризуется стремлением найти путь для решения основополагающей дилеммы революционера, как он сам считает: либо, подобно большевикам, стремиться к бескомпромиссной победе и осуществлению своей программы ценой насилия; либо заключать компромиссы с социал-демократическими и даже буржуазными партиями, при этом оказываясь в опасности поражения и невозможности осуществления своих идей, прежде всего - потому, что социалистическим интеллигентам не удаётся установить прочные связи с трудящимися массами, а последние не до конца могут проникнуться антикапиталистическим сознанием. Следовательно, Лукач может быть выразителем взглядов интеллигенции, и через критику этих взглядов можно будет понять, каким образом образованные люди смогут лучше понять подлинные потребности и интересы трудящихся, чтобы проводить ту политику, которая более соответствовала бы им, и научиться по-настоящему руководить массами.

Работа посвящена обсуждению социогуманитарных проблем, обусловленных тектоническими переменами в человеческой жизни на фоне тотальной цифровизации. В фокусе авторского внимания - уникальность современной ситуации: никогда ранее инновационные технологии не обладали способностью столь стремительного и глубокого проникновения в фундамент современного социума, не становились настолько распространенными и общедоступными практически для всех народов и культур. При этом неоспоримое общественное благо и серьезнейшие угрозы обществу, которые несут с собой технологии цифровой реальности, находятся в весьма тесной взаимосвязи. Особенно это касается систем искусственного интеллекта. Инновации трансформируют все мироустройство, привнося радикальные изменения не только в материальную сферу жизни, но и в духовно-нравственное состояние человека. В исследовании отмечается, что внедрение информационно-коммуникационных технологий в жизнь современного социума происходит без надежной опоры на результаты предварительных опытно-экспериментальных исследований, без учета глубокой профессиональной и ответственной оценки социальных и психологических последствий их воздействия на отдельную личность и на общество в целом. В итоге на данном этапе общество перманентно сталкивается с множеством негативных моментов воздействия высокотехнологичных средств. В работе рассматриваются некоторые из них: снижение когнитивных и аналитических способностей, обесценивание человеческого труда, криминализация киберпространства, распространение технологии Deepfake. Особое внимание уделено проблеме, связанной с возможностью использования информационных технологий в качестве инструмента психологического воздействия. Информационно-психологическое противоборство реализуется на базе социальных сетей и технологий искусственного интеллекта, что предоставляет противнику возможность достичь превосходства без использования военной силы. Год от года информационно-гуманитарные действия в киберпространстве, реализуемые странами Запада в целях дестабилизации нашего общества, разрушения его ценностных основ, переформатирования сознания, мировоззрения и духовно-нравственных качеств граждан, становятся все более масштабными и агрессивными. В этой связи все большую значимость обретает сфера высоких гуманитарных технологий, базирующихся на изучении закономерностей поведения личности и социальных групп. В работе отмечено, что цифровизация набирает обороты, все глубже погружая социум в новые обстоятельства и требуя решительных действий, ориентированных на преодоление множества угроз, специфичных для современной высокотехнологичной эпохи.

Работа посвящена исследованию явления духовной культуры Новейшего времени - креационизму. Авторы проводят анализ причин возникновения креационистских учений, а также разрабатывают классификацию форм креационизма. В таковом качестве выделяются и анализируются: библейский креационизм, научный креационизм, теологический эволюционизм, телеологический креационизм, альтеризм, миссионерский креационизм. Библейский креационизм - дословное понимание текстов Библии, относящихся к творению Земли и человека. Научный креационизм - попытка отдельных ученых совместить научные знания с религиозными верованиями. Здесь собираются научные свидетельства в пользу библейского повествования, и, одновременно, рациональные аргументы против научной теории эволюции. Напротив, теологический эволюционизм, особенно в форме конкордизма, пытается примирить научный и религиозный взгляд на эволюцию. Достигается это за счет интерпретации Библейских символов через современные научные понятия, либо созданием новой псевдорелигии (например, тейярдизм). Телеологический креационизм, в современной форме теории разумного замысла (Intelligent Design), популярной в западном протестантизме, привлекая данные естественных наук, подвергает критике основания теории биологической эволюции, демонстрируя таким образом разрыв естественной причинности, с тем чтобы обосновать сверхъестественную целесообразность Вселенной. Альтеризм утверждает, что сама природа мира до первородного греха была иной, поэтому нынешнее познание природы и не может соответствовать изначальному замыслу Бога, отраженному в Библии. Впервые выделенный и исследованный в данной работе миссионерский креационизм стремится интерпретировать Библию с точки зрения понятий и концепций современной науки с целью приблизить человека с уже сформированной научной картиной мира к вере. Показано, что большая часть из приведенных форм проявляет псевдонаучную или псевдорелигиозную сущность. Авторы делают предположение об истоках возникновения креационистских учений, коренящихся в привнесении элементов неоплатонистической философии в христианское учение. Кажущееся же противоречие науки и религии в постижении эволюции природы находит свое объяснение через раскрытие претензии креационизма на понимание мира как «вещи в себе».

Исследование посвящено проблеме философского обоснования рациональности, которое неизбежно принимает форму кругового доказательства: чтобы определить, что такое рациональность, мы не можем не ссылаться на ее критерии, которые должны быть заранее рационально определены. Данный эпистемический круг сопоставляется с так называемым «регрессом экспериментатора». Регресс экспериментатора представляет собой рассуждение, при котором судить о правильности получаемых научных результатов можно только на основании правильности процедуры их получения, а судить о правильности процедуры их получения можно, только опираясь на полученные результаты. С точки зрения социальных исследователей науки, регресс экспериментатора (и теоретика) бросает тень на традиционные теории рациональности, которые принимают науку за образец рационального познания. В исследовании регресс экспериментатора анализируется в контексте концепций добродетельного и порочного круга. Показано, что регресс экспериментатора преодолевается за счет обращения к внешним факторам. Эти факторы предлагается трактовать в терминах расширенной рациональности. Анализируя регресс экспериментатора, социальные эпистемологи вольно или невольно рационализируют «внешние» факторы и обогащают понятие рациональности. Это позволяет квалифицировать круг, описываемый рациональностью при определении самой себя, как добродетельный, а работу эпистемолога - как прогрессивную деятельность, в ходе которой качественно изменяются и эпистемология, и ее предмет.

В публикации впервые представлены тезисы Б. Барадина (1878-1937) к лекции А. Доржиева (1853-1938), которая должна была быть прочитана на международной буддийской выставке, планировавшейся в Ленинграде в 1927 г. А. Доржиев - известный бурятский лама, по завершении философского образования в монастырях Монголии и Тибета получил ученое звание геше (высшая философская учёная степень в традиции Гелук тибетского буддизма), после 1918-го г. занимался организационными вопросами буддийской Сангхи в России. Б. Барадин - академический ученый и общественный деятель, профессор Санкт-Петербургского университета, автор исследований по истории и учению тибетского буддизма, после революции 1917 г. он стал работать в Бурятии на различных административных постах, занимаясь устройством научной и культурной жизни Республики. Основная идея тезисов состоит в том, что современный мир состоит из двух равноправных частей - Востока и Запада, объединение которых возможно и необходимо для дальнейшего развития человечества, причем системообразующим учением Востока является буддизм. Предметом тезисов стали некоторые положения философии буддизма в сравнении со сходными, с точки зрения Б. Барадина, учениями Запада. Выделено четыре пункта: 1) буддизм сопоставим с теорией Дарвина в том, что рассматривает человека в контексте всего живого в эволюционном ключе; 2) буддизм, как и наука, принимает принцип детерминизма; 3) концепция шуньи сходна с релятивистскими принципами физики; 4) системы психотехник буддизма сходна с теорией рефлексологии. Б. Барадин делает вывод о том, что индо-буддийская и европейская культуры взаимодополняющие и их сближение приведет нас к подлинно общечеловеческой культуре. Представленные тезисы являются, по-видимому, первым систематическим изложением взглядов российских необуддистов обновленцев на конкретные аспекты, позволяющие сблизить буддийскую и западную культуры.

В конце XX в. в англоязычных странах происходит формирование дисциплины буддийских этических исследований (Buddhist ethics), в рамках которой сообщество тесно взаимодействующих друг с другом исследователей занимается осмыслением и систематизацией этических положений буддизма, зачастую прибегая к использованию инструментария аналитической философии. Одно из направлений дисциплины Buddhist ethics представляет собой попытку встроить этическое содержание буддизма в современный западноевропейский философский контекст и поставить перед ним вопросы, характерные для западной философии, например, вопрос о моральной ответственности, свободе воли и детерминизме. В то время, как одни исследователи считают, что буддийские тексты отражают компатибилистскую позицию, другие видят в буддийских этических положениях указание на инкомпатибилизм. Первая проблема, с которой сталкиваются исследователи буддизма, заинтересованные в этой теме, состоит в том, что в буддизме нет представления о «свободе воли» в том виде, в каком оно существует в западной философии. Тем не менее, современные теоретики считают, что классический буддизм содержит достаточно материала, позволяющего вести разговор о каузальности и ответственности. Цель данного исследования - обосновать возможность обсуждения свободы воли в этике буддизма. Для этого в работе рассматриваются ключевые положения буддийского учения, релевантные в контексте свободы воли: зависимое возникновение, отсутствие самости и карма. Отмечается, что одним из оснований различия выводов исследователей буддийской этики в отношении вопроса о свободе воли и моральной ответственности в буддизме являются различия между тхеравадой и махаяной и то, к текстам какой традиции тот или иной теоретик преимущественно обращается.

Парадигмы историографии философии в Индии менялись с конца XIX в. до настоящего времени в зависимости от социального и общекультурного контекста, в котором функционировала история индийской философии как часть современной индийской культуры. Это проявлялось и в представлениях индийских историков об учении буддийской махаянской школы йогачара, возникшей в IV в. Историки колониальных времен, опиравшиеся на философию неоведантизма (С. Радхакришнан, С. Дасгупта), рассматривали буддизм как порождение поздневедийской культуры, а йогачару - как учение, отражавшее в существенном видоизмененной форме идеологию упанишад, которая, согласно неоведантистам, исходила из постулата о существовании единой мировой души - Брахмана и о тождестве ему истинного «Я» человека - атмана. Историки позднеколониального и раннего постколониального времени (П.Т. Раджу, Д.П. Чаттопадхьяя, А.К. Чаттерджи, отчасти С. Дасгупта) сближали йогачару с европейским идеализмом - главным образом с учениями Дж. Беркли, Г.В.Ф. Гегеля, Ф. Брэдли, Дж. Мак-Таггарта - с целью показать принципиальное единство фундаментальной проблематики в индийской и западной философии. В то же время они сближали йогачару с учением брахманистской религиозно-философской школы адвайта-веданта, которое рассматривалось ими как еще одна форма индийского идеализма. Наконец, с развитием современной индийской культуры и изменением ее социального и политического контекста йогачара стала анализироваться как одна из форм философии сознания (Д. Калупахана). Все это показывает зависимость стратегий историко-философского исследования в Индии от социального, политического, культурного контекста, в котором оно осуществляется: в учении йогачары (как и в любом другом) выделяются и привлекают основное внимание те аспекты, которые историк философии находит наиболее близкими к проблематике современной ему философии.

Проблема истолкования ключевых положений философии буддизма Махаяны в двух ее основных школах - Мадхьямаки и Йогачары являлась центральным пунктом полемики ведущих буддийских мыслителей, таких как Нагарджуна, Васубандху и их последователи. Различные особенности истолкования основных положений этих школ, причины их появления и последствия для развития буддизма Махаяны стали предметом обсуждения в данной работе. Обосновывается необходимость анализа максимально большого количества текстов обеих школ и комментариев к ним. Обращается внимание на существование различных представлений буддийских авторов о трактовке ряда основополагающих философских представлений этих школ. Обсуждается влияние особенностей перевода на другие языки для адекватной передачи мысли автора. Отмечается, что возможность различных интерпретаций была заложена уже в самой методологии передачи буддийского учения, сформировавшейся на самых ранних этапах становления буддизма. Анализируются точки зрения ряда тибетских авторов. Делаются выводы о том, что: существование разных подходов к интерпретациям некоторых центральных для буддизма Махаяны категорий обусловлен наличием различных философских методологий; ряд особенностей связан с толкованием соотношения логико-критического знания и йогических методов и их приоритетности в выборе путей для достижения выхода из цепи перерождений; наличие сходства в позициях таких авторов как Нагарджуна и Васубандху (традиционно относимых к различным школам) делает проблематичной однозначную трактовку их философских позиций; некоторые особенности обуславливались не только чисто теоретическими предпосылками, но также факторами политической борьбы за ведущее место в буддийской иерархии той или иной страны, а также стремлением влиять на власть.

В исследовании рассматриваются особенности мира махаяны китайского буддизма в системе миров махаянского буддизма. Дается определение понятия «миры махаянского буддизма» как дивергентных конструктов, сформированные в ареалах распространения буддизма, а также мира буддизма китайской махаяны. Показаны специфические особенности буддизма махаяны Китае, оформленные в результате его ассимиляции на традиционной религиозной и социокультурной почве. Указаны факторы, препятствовавшие вхождению буддизма в цивилизационное пространство Китая и обусловившее его становление в там в течение нескольких веков. Раскрыта роль текстов праджняпарамиты, «Лотосовой сутры», «Нирвана сутры» и «Аватамсака сутры» в формировании школ китайского буддизма. Особо подчеркивается роль «Махапаринирвана-сутры» в формировании в Китае идеи мгновенного пути спасения. Показана значимость идеи мгновенного пути спасения для формирования собственно китайских школ. Дается анализ формирования философско-сотериологического направления в Китае, которое пошло по иному руслу, чем в Индии, где развитие идей мадхьямаки привело к акцентированию на эпистемологических аспектах учения о пустоте, в то время как в Китае было заострено внимание на её онтологических аспектах. Обозначена значимость проблемы истинно сущего как одной из главных проблем философских изысканий школ китайского буддизма тяньтай, чань, хуаянь, а также идеи мгновенного достижения состояния Будды, ставшая главным сотериологическим ориентиром этих школ. Указано, что в Тибете развитие философско-сотериологических направлений получило развитие в русле индийского буддизма. Рассмотрены причины выбора тибетцами сотериологического пути постепенного движения к нирване, обусловившего развитие буддизма в их стране. Раскрыта роль Атиши в выборе постепенного пути к нирване. Показано различие миров буддизма махаяны, сформировавшихся в Китае и Тибете.

В исследовании рассматриваются структурные особенности знаменитого буддийского трактата VIII в. «Таттва-санграха» Шантаракшиты из перспективы «назначения» текста ( прайоджана ), раскрываемого в комментарии «Панджика» Камалашилы. Любой текст, помимо своей референтной (репрезентативной) функции - передачи адресату некоего содержания, или же экспрессивной, отражающей отношение автора к сообщаемому, осуществляет еще и свою третью - апеллятивную функцию, побуждающую реципиента сообщения к действию. Именно последняя, которую также можно было бы назвать праксиологической, чрезвычайно важна для индийской культуры текста. Эта функция имеет первостепенное значение в случае индийских религиозно-философских сочинений, основная цель которых - убедить и трансформировать сознание адресата текста. Наряду с линейными моделями передачи сообщения санскритские тексты при этом могут демонстрировать также нелинейные семантические структуры, передающие основное послание текста опосредованно. Именно так, согласно комментарию «Панджика» ученика Шантаракшиты Камалашилы, следует воспринимать основное послание «Таттва-санграхи». Он предлагает рассматривать «Таттва-санграху» не как тематически разнородное доксографическое сочинение, но как композиционно стройный текст, который самой своей структурой представляет развернутое изложение важнейшего буддийского принципа - зависимого происхождения ( пратитьясамутпада ). Темы, обсуждаемые в главах «Таттвасаграхи», действительно, напрямую соотносятся с характеристиками пратитьясамутпады , данными ей в «Шалистамба-сутре»» - раннем махаянском тексте, трактующим этот универсальный закон бытия. Камалашила предлагает рассматривать «Таттва-санграху» как единое высказывание - махавакья с единым целью-смыслом ( абхидхея ), которым и является постижение пратитьясамутпады . В этом понимании трактат функционирует как праксиологический инструмент для «инсталляции» в сознание адресата текста знания об «истинных принципах» ( таттвах ) пратитьясамутпады . Такая трактовка основного послания текста также ставит вопрос и о корректной передаче названия трактата на другие языки, поскольку «Таттва- санграха» понимается Камалашилой именно как «собрание/комплекс принципов ( таттв )», специфицирующих пратитьясамутпаду (pratītyasamutpāda-viśeṣaṇāni tattvāni).

Доктрина «отсутствия Я» ( anātman ), представляющая собой основу онтологии буддийских школ всех возможных направлений, в ее приложении к практической деятельности подразумевает существование такой организующей познание конструкции, которая по своей сути отличается как от ортодоксальных систем индийской мысли ( āstika ), так и от корреляционистских представлений современной трансцедентальной эпистемологии. В этом исследовании абхидхарма как жанр буддийской литературы и дисциплина буддийского знания (Абхидхарма) представлена в качестве когнитивной модели, порождающей образ мира, в котором проблема «Я» ( ātman ) «снимается». Такое «снятие» вовсе не означает устранение «Я» (эго, личности), а предлагает рассматривать его как «сборку», композицию или автономную целостность, состоящую из гетерогенных элементов разной природы, каждый из которых в свою очередь является «сборкой», причем отношения между отдельными «сборками» и внутри «сборки» являются отношениями внешними. В центре исследования вопрос: возможно ли (или как возможно) существование стратегии познавания, которая не предполагала бы в качестве своей основы дихотомию «познающий субъект - познаваемый мир», а в качестве цели полагала бы выход за пределы феноменального существования. В исследовании утверждается, что Абхидхарма как буддийская методологическая дисциплина знания представляет собой систему описания элементов структуры именно такой стратегия познавания. Источником вдохновения для написания статьи стали размышления автора при его работе над переводом текста «Абхидхармасамуччая» ( Abhidharmasamuccaya) Асанги (IV в.) и большого комментария к нему - «Абхидхармасамуччаявьякхья» ( Abhidharmasamuccayavyākhyā) , приписываемого Стхирамати (VI в.).

Рассмотрены некоторые из центральных вопросов, касающихся понятия смерти, обсуждаемых в тхераваде (палийском буддизме), а также в буддизме махаяны. В каком смысле смерть рассматривается как пример духкхи (санскрит) или дуккхи (пали)? Утверждается, что, во-первых, слово духкха/дуккха ( duḥkha/dukkha ) используется как прилагательное («неудовлетворительный»), а не как существительное («боль» или «страдание»). Во-вторых, под смертью Будда подразумевает не сам акт умирания, а переживание кем-то смерти или саму идею смерти. Будда также говорит о бессмертии как о цели. Для него бессмертие означает не признание чего-то вечным, а развитие правильного отношения к смерти с помощью таких медитаций, как медитация о нечистоте ( аśubhabhāvanā ) и медитация созерцания умирания ( maraṇānussati ). Если прекращение цикла перерождений и повторных смертей ( punarmṛtyu ) -так часто обозначают сансару) является конечной целью, которую достигает архат, то это должно относиться и к Татхагате. В таком случае возникает проблема: каким образом вопрос о существовании Татхагаты после смерти может считаться неразрешимым ( avyākṛṭa )? Автором высказано мнение, что причиной неразрешимости этой проблемы является глубокая, неизмеримая, непостижимая природа, приписываемая Татхагате. Также обсуждено основное различие между отношением к смерти в шравакаяне и махаяне. Наконец, рассматрен вопрос о том, допустимо ли в буддизме прекращение собственной жизни при определенных условиях.

Цель настоящего исследования состоит в выявлении буддийских принципов этического анализа умышленного убийства как аморального поступка. Автор рассматривает этот вопрос, пользуясь методом проблемно-тематического исследования экзегетических трактатов выдающихся буддийских мыслителей Васубандху (IV-V вв.) и Яшомитры (VIII в.). Показано, что этический анализ умышленного убийства базируется на религиозной антропологической концепции - буддийском учении о человеческом действии, продуцирующем кармическую ретрибуцию. В экзегетических текстах греховный умысел трактуется как аморальное ментальное побуждение, порождающее словесно выраженное намерение убить конкретного человека или определенное животное. Согласно канонической позиции, существуют три ментальных корня аморальных поступков: алчность, ненависть и невежество. В соответствии с этим принципом буддийскими экзегетами были выделены три типа умышленного убийства. Этический анализ греховного умысла направлен на определение преимущественной обусловленности намерения каким-либо из трех ментальных явлений, известных в качестве корней аморального действия. Все три типа убийства приносят «черный» (неблагоприятный) кармический плод, т. е. несчастную форму нового рождения, усугубляющую физическое страдание. Огромное внимание уделено автором проблеме кармической ответственности индивидов, приказывающих совершать убийства, и исполнителей таких приказов. В рассмотренных источниках словесный приказ убивать и его физическое исполнение интерпретируются как равно аморальные действия, продуцирующие коллективную кармическую ответственность. В исследовании рассматривается и особый класс умышленных убийств, чреватых неотвратимой адской ретрибуцией. К нему отнесены убийства благодетелей (матери, отца, архата) и буддийских подвижников, практикующих аскезу. Эти злостные грехи трактовались как непреодолимое препятствие для достижения сотериологической цели даже в далеком трансцендентном будущем. Показано, что буддийские экзегеты разработали принципы диагностики этих грехов и охарактеризовали аморальные личностные особенности грешников (неуважение по отношению к родителям, буддийским проповедникам и религиозным подвижникам, еретическое отрицание духовных ценностей, бесстыдство, наглость, невежественное своеволие, человеконенавистничество).

Введение в тему данного номера представляет собой обзор исследований шести российских, а также литовского и индийского авторов по разным проблемам философии буддизма махаяны. Поясняя статус терминов «махаяна» и «хинаяна», автор подчеркивает, что они являются результатом концептуализаций сторонников махаяны, имеющих апологетический характер, и поэтому название «хинаяна» не признается ни теми буддистами, кого оно призвано характеризовать, ни учеными, стремящимися к нейтральной позиции. Это создает некоторые трудности, заключающиеся в отсутствии единого общепринятого обозначения для данного направления. Однако, несмотря на апологетический характер противопоставления махаяны - хинаяне, разница между этими направлениями буддизма схвачена весьма точно: первое представляет собой учение об индивидуальном пути освобождения от сансары через личное самосовершенствование, просветление и уход в нирвану (путь архата), а второе - религию с более развитой инфраструктурой, пантеоном и обрядами, в которой нирвана и индивидуальное освобождение, оставаясь конечной целью, отодвигаются на далекий план, в центр же выдвигается идея сострадания и фигура бодхисаттвы, который, приняв обет помогать всем живым существам избавиться от страданий, продолжает оставаться в этом мире и претерпевать перерождения. Однако несмотря на эту разницу, в обоих направлениях сохраняется важность Абхидхармы - буддийской дисциплины знания, содержащей классификацию и анализ дискретных состояний сознания (дхарм). Тема Абхидхармы как жанра аналитической литературы буддизма и как дисциплины знания затронута тремя авторами (Островской, Гокхале и Коробовым), два из которых (Островская и Гокхале) фокусируются, на проблемах убийства и смерти, соответственно, а третий (Коробов) - на вопросах методологии Абхидхармы. Иванов предлагает новую интерпретацию композиции трактата Шантаракшиты «Таттва-санграхи» с комментарием Камалашилы «Панджика». Янгутов и Лепехов исследуют специфику рецепции буддизма в Китае, Тибете, Монголии и России. Нестеркин публикует тезисы Б. Барадийна к лекции Агвана Дорджиева, раскрывающие трактовку буддизма бурятскими буддистами-обновленцами. Бурмистров анализирует взгляды на историю буддизма индийских историков философии, Волкова - концепции буддийской этики в современной аналитической философии.